Чего же ты хочешь?

— А я не желаю, — выкрикнул Свешников, — чтобы от меня еще какое-то другое требовали! Не желаю!

Богородицкий вытащил из кармана платок, утер им лицо, хотя в мастерской было прохладно, северный ветерок свободно проникал сквозь распахнутые окна.

— Погорячились и будя, — сказал он примиряюще. — Давай поговорим спокойно. Не все же у этих эмигрантов в их письме несусветица. Вот, к примеру, о свободе творчества. Сам же чувствуешь на себе…

— Ничего я не чувствую! — Свешников стукнул по столу тяжелой бронзовой пепельницей. — Что хочу, то и делаю. Никто меня ничем не ограничивает, и защитников мне никаких не надо!

— Темный ты человек, Антонин, темный. — Богородицкий сокрушен но качал головой. — Ладно, допустим, что письмо ихнее — бред, допустим, что его и вовсе нету. Свое мы должны написать, обратиться с ним…

— Куда же это, интересно?

— К руководству, в верха. Напишем про тех, кто тебя зажимает…

— Никто меня не зажимает! — Свешников еще сильнее стукнул пепельницей по столу.

— О тех, кто у нас, в творческой среде, создает нездоровую обстановку, — продолжал, как бы не услыхав этого, Богородицкий. — Выведем их на чистую воду. Открыть надо фортки, проветрить наш дом.

— Савва Миронович! — сказала Липочка. — Извините, но вы с этими предложениями обращаетесь явно не по адресу. Вас кто-то ввел в заблуждение.

— Почтеннейшая! — Богородицкий вытащил зеленую книжку. — Никто меня в заблуждение не вводил. И адрес у меня верный. Свешникова, вашего отца, — глаза Богородицкого смотрели в странички его книжечки, — звали Иоакимом Филипповичем?

— Ну и что?

— Мамашу вашу, его супругу, звали Елизаветой Степановной?

— Это все есть в моей метрике, в свидетельстве о рождении.

— Верно, верно, там есть. Но не все. — Богородицкий усмехнулся. — А где они, ваши папаша и мамаша, ныне? Ну-ка ответствуйте!

Свешников молчал. Молчала и Липочка, с трудом сдерживая волнение.

— А не расстреляны ли они, Антонин Иоакимович? — с улыбочкой продолжал допрос Богородицкий.

Свешников молчал. Липочка ответила:

— Их повесили, Савва Миронович. Зачем вы об этом? И какое это имеет отношение?

— Вешать, положим, тогда не вешали, это уж вы прибавляете. А что вышку дали, это факт. Так что почтеннейший враг народа и почтеннейшая его супружница были того… — Богородицкий сделал жест рукой, будто нажимает на невидимый спусковой крючок пистолета.

— О чем вы? — Свешников, недоумевая, поднял на него глаза.

— Да, о чем? — вся напряглась и Липочка.

— О том, что правы люди, о которых, вы так недоброжелательно отозвались. — Богородицкий похлопал себя по карману, где сложенное вчетверо лежало подметное обращение белоэмигрантов. — Нас тут трое, в этой зале, и все трое мы на себе испытали несправедливость…

— Вы что-то путаете, — сказала Липочка. — Мы не улавливаем вашу мысль. Савва Миронович. Какие враги народа? Какие дети врагов народа? Антонин, скажи же ты наконец человеку! Пусть знает.

— Савва Миронович, — тихо заговорил Свешников. — Зачеркните то, что у вас там, в вашей книжечке, о моих родителях. Они погибли — это верно, и Липа правду сказала: их повесили, а не расстреляли. Но не те, не те вешали, кто вы думаете, нет. Не трое тут пострадавших от, как вы называете, несправедливости. А видимо, только вы один. Мы пострадали от фашистов. Родителей у меня отняли фашисты.

— Позвольте! При чем тут фашисты?

— А при том, Савва Миронович, что родители мои были разведчиками, чекистами. Немцы их зверски замучили. И не сами немцы докопались до того, кто же они на самом деле. Советских разведчиков выдал один из бывших кулаков, которого Советская власть пожалела и в свое время не отправила на Соловки.

— Не может быть!.. — Богородицкий, отдуваясь, утирал лицо платком. — Водички у вас не найдется?

Липочка подала ему стакан с водой. Он медленно пил, глоток за глотком, обдумывая положение, в каком оказался.

— Да-а, — сказал он врастяжку. — Неужто так? А уж чего только не наплетут люди! Ну и что же вы теперь обо мне думаете?

— Ничего особенного, Савва Миронович. Как сказано выше: не по адресу обратились, и только-то.

Богородицкий ушел, растерянный. Затворив за ним дверь, Свешниковы подошли к окну, смотрели, как он переходил двор к воротам. Он шел так, будто вот ступит еще шаг и вернется. Без зимней хорьковой шубы, без шапки из бобра он выглядел весьма непредставительно. По летнему времени в пестрой распашонке навыпуск, в узких брючках, отчетливо отразивших кривизну ног, он не был ни внушительным, ни представительным, каким казался зимой, — летний, он был линялым, выцветшим и еще более неприятным.

Свешниковы долго молчали, переглядывались.

— Да, — как бы в тон Богородицкому сказала Липочка.

— Да, — сказал Антонин.

— Нехорошо.

— Что именно нехорошо, Липочка?

— А то, что к тебе ходят с такими предложениями.

— Так это отчего? Оттого, что он меня за жертву принял, за пострадавшего от несправедливости. А он-то ведь кулачина. Он же сам рассказывал зимой о том, как их семья избегла раскулачивания благодаря некой счастливой справке.

В дверь позвонили. Не вернулся ли Богородицкий? Нет, это была Ия.