Чехия. Инструкция по эксплуатации

Когда об этом распространились слухи, местные насекомые занервничали. В них дрогнула, возможно, не совесть, но, по крайней мере, боязнь, что мир увидит их насекомые интриги. И что будет, если этот моравский пижон хвастается не напрасно? А вдруг война закончится не так, как утверждает Вена, а так, как пишет другой моравский мечтатель по фамилии Масарик? Поэтому Яначек получает письмо: "Мы тут подумали, что эта "Падчерица" не такая уже и плохая — как только пан Коваржович ее чуточку поправит, мы будем ставить ее в Праге".

И, клянусь душой, они ее поставили и играли, хотя практически тайно. Перед премьерой газет полностью молчат, а потом печатают лишь обязательные заметки. Зато в Вене все видят иначе. Может, до них, наконец-то, дошло, что один раз Яначека там уже проигнорировали. Рихард Штраусс едет в Прагу, чтобы, инкогнито, послушать его оперу. После этого он сам желает ставить ее. Новый император, молодой и красивый мужчина, не был Францем Иосифом Прохазкой[97], вялым головотяпом. Этот желал до чего-то дойти. Он с охотой дал бы народам монархии то, что их по праву, потому чешское искусство и умение признает. По этой причине о Яначеке много будут болтать, будто бы за свой успех он обязан благодарить стечение обстоятельств. Но когда "Енуфе" удается пережить и самого императора, злорадные сплетни умолкают.

Вена — это город "категории А" мировой оперы. Да, под конец войны несколько поблекший и посеревший, но тем более жаждущий очищающих впечатлений. А Яначек — это чистой воды катарсис, потому зрительный зал сходит с ума! Наконец-то композитор дал им такую музыку, которая не скрывает трагизма жизни, но и не превращает ее в болото отчаяния. Венцы Яначека поняли.

Наверняка они предчувствовали, что мир всегда означает чувство умеренности.

"Енуфа" — это еще и элегия на смерть Владимира и Ольги, двух детей Яначека. На смерть этих двух чешских австрийцев, а еще лучше: австро-чехов, которым не было дано познать этого статуса.

Венская премьера была ключевым днем в жизни Яначека, основой его длительной славы.

Творческих сил у него осталось еще на десять лет. Только теперь он был человеком, которому не могли помешать интриги всяческих жучков. Им пришлось найти сбе другие объекты интересов. Пражская травма превратилась в венский триумф. А Яначек мог написать:

Из моей книги жизни вы вычитаете:

Расти из своего сердца,

не отрекаться от убеждений,

не гоняться за признанием,

но всегда прилагать к этому силы,

дабы цвело то поле,

которое каждому суждено.

Будьте здоровы!

Всем сердцем преданный,

Д-р фил. Леош Яначек

Брно, 12 февраля 1925 г.

МОРАВСКОЕ ПОЛЕ ИЛИ КАК НАМ ОТАКАРА УБИЛИ

Да, было бы просто сказать: давайте оставим Моравское Поле для спаржи. На вкус они гораздо лучше народных баек и намного здоровее. На Marchfeld — как данный адрес звучит по-немецки — выращивают спаржу наилучшего качества.

Так я думал, когда какое-то время тому назад предлагал Театру на Виноградах в Праге драму Франца Гриллпарцера о том, как нам убили Отакара. После почти что двух сотнях лет с момента написания пьесы могли бы они это себе позволить?! И тут выяснилось, что у нас нет даже ее хотя бы приблизительного перевода. Правда, мы быстро договорились на "Валленштейна". Ведь герой Шиллера умирает там за чешское дело, а фокусы Габсбургов более прозрачны.

При всем, при том Гриллпарцер нам хорошо служил. Уже в его "Прародительнице" (Die Ahnfrau, 1817), посвященной проклятию господ из Боротина, появляется чешская белая дама, а в "Либуше" (Libussa, 1848), вдохновленной только что "открытой" зеленогорской рукописью, автор становится на сторону чешского матриархата. Так же "Братская ссора габсбургского дома" (Ein Bruderzwist in Habsburg, 1848) объясняет начало Тридцатилетней войны завистью глупой Вены по отношению к умной Праге.

То есть, Гриллпарцер вводил чешские мотивы в мировой контекст раньше, чем мы сами. Наша национальная наррация только-только создавалась, а ее героика обязана была быть патриотической. Отакар сразу же выступал в ней в двойной роли. Хотя имя ему было Пржемысл — от мышления — мыслил он весьма упрощенно. Свое германское прозвище он выбрал себе не для того, чтобы, как и свой дед пояснить оригинальное имя, но затем, чтобы оно соответствовало трону в Рейхе. Словом, как будто бы этот наш герой не был достаточно любопытным! Он подлизывался к немцам, то есть, к немым существам, которые — ткем более, в вещах, относящихся к нам — вообще ничего сказать не могут.