Чекисты рассказывают...

На следующий день после очной ставки я попросил у начальника отдела разрешения поехать в тюрьму и продолжать допрос Ботта и других офицеров-осиповцев. Начальник был расстроен чем-то, ответил сухо.

— Следствие прекращается.

— Как прекращается? — не понял я. Мне казалось, что мы нащупали след и теперь сумеем распутать клубок до конца.

— Некого допрашивать, — так же сухо пояснил начальник отдела. — Ночью офицеров расстреляли.

Это было настолько неожиданно, что показалось мне ошибкой. Как можно было расстрелять обвиняемых, еще не выдавших нам главных сведений о белогвардейском заговоре. Получилось так, будто мы сами захлопнули двери в тайну, причем тайну, разгадкой которой упорно занимались.

— Но они знали много важного, — продолжал настаивать я.

— Понимаю, но ничем помочь не могу.

Начальник передал мне официальную версию относительно готовившегося бунта в тюрьме. Чтобы его предотвратить, начальник тюрьмы привел приговор ЧК в исполнение досрочно.

Позже я много думал об этом случае. Во-первых, мне не верилось, что положение было настолько тревожным. Во-вторых, в городе имелось достаточно сил для подавления смуты контрреволюционеров. Внезапный расстрел оборвал нить следствия. Арестованные начали рассказывать и, видимо, кому-то этот рассказ угрожал разоблачением. Кто-то, и не один был очень заинтересован в молчании. А лучше всего умеют молчать мертвые.

Между прочим, позже лицо, приводившее в исполнение смертный приговор, некий Толмачев, был изгнан из ЧК. Мне поручили вести расследование его дела, но он, узнав об этом, скрылся. Задержать его не удалось. Через некоторое время Толмачева нашли зарезанным. Должно быть, в ту ночь он не случайно поторопился с расстрелом.

Тайна белогвардейского правительства оставалась неразгаданной. Так бы и стерлись имена заговорщиков, скрывавшихся в подполье. Случай помог приоткрыть завесу.

Как-то мне принесли найденную у одного из жителей города листовку, выпущенную Осиповым 19 января. «Воззвание к гражданам» подписали от имени мятежного правительства Осипов, Руднев и Тишковский. Первых двух уже не было, а Тишковский находился в одиночной камере. Вот кто может пролить свет на тайну, решил я, поехал в тюрьму.

Меня провели по коридору и открыли дверь камеры. Я увидел шатена среднего роста, с тонкими чертами лица, обросшего бородой. Это был Тишковский.

Мое появление заставило его побледнеть.

— За мной?

Он был уже приговорен к расстрелу Верховным трибуналом и ждал исполнения приговора. Моя шинель и кожаная фуражка напугали Тишковского.

— Нет, — ответил я, — мне нужны дополнительные материалы по январскому мятежу.

— Все сказано и зафиксировано в Верховном трибунале, добавить мне нечего, — отрезал Тишковский и повернулся спиной, давая этим понять, что разговаривать нам не о чем.

Последний из оставшихся главарей мятежа избирал молчание.

Что делать, как добыть необходимые сведения? Если уйдет Тишковский, состав белогвардейского правительства останется неизвестным.

— Кто вы такой? — вдруг спросил он.

— Следователь Особого отдела.

Тишковский повернулся и внимательно посмотрел на меня.

— Можете быть откровенным?

— Да. Конечно, в меру моих полномочий…

Заключенный подумал с минуту, что-то решая, к чему-то готовясь. Потом спросил жестко:

— Скажите прямо, что меня ожидает?

Я прямо ответил, что убийство комиссаров во втором полку не может остаться безнаказанным.

— Я это знаю… — кивнул Тишковский. — Зачем же вы пришли ко мне? Или своим новым признанием я смогу облегчить свою участь?

— Мой приход вызван чисто историческими мотивами. Необходима точная и полная картина событий. Вы все знаете и сможете при определенной объективности дать верную оценку происшедшему, раскрыть причины поражения, назвать настоящее место каждого в трагическом для вас и для них событии. Приговор уже вынесен…

— Разговаривать я не хочу, да и просто не в состоянии, — объяснил довольно спокойно Тишковский. — Но если действительно необходима полная картина, попробую воссоздать ее. Почему должен умереть только я один, пусть и другие… Пришлите бумагу и папирос побольше. Без папирос я не могу думать…

В тот же день Тишковскому была доставлена бумага и папиросы. Папиросы, редкая вещь в то время, изъяли из особого фонда. Через неделю я получил стопу обратно. Она была сплошь заполнена текстом.