Чел

Альберт молча кивает. Избегая дальнейших вопросов, идет в храм. Возвращается через пять минут. «Гримерка» освободилась. Чел выбирается на улицу и невольно глядит в сторону перехода, где в апреле он догнал Чарли. Сейчас улица бела и пуста. Город еще спит после вечера пятницы. Относительно пуст и храм. Чел застает окончание репетиции какого-то залетного органиста. Что-то баховское, но вряд ли он сам. Нет объема и какая-то рыхлость, что ли, будто автор не уверен в том, что он вообще композитор.

Чел проходит в «гримерку» – и апрельские воспоминания накрывают его. Альберт долгое время безуспешно пробует привлечь к себе внимание Чела. Но он попросту игнорирует Альберта. Распеваться начинает сам. Альберт пробует руководить, но, оказавшись в «четвертой стене» для Чела, решает все-таки не трогать подопечного и уходит в зал проверить фортепиано. Оно стандартное. Настроено хорошо. Нет претензий. Чел неожиданно появляется в зале на звуки инструмента и отдает себя в распоряжение Альберта. Тот ничего не комментирует, ловя момент, и распевка входит, наконец-то, в свое обычное русло. По окончании ее Альберт вновь мгновенно оказывается в «четвертой стене». Чел удаляется, словно забыв о его существовании.

Через десять минут по звонку Альберт идет встречать гостей. Они прибывают, как это ни странно, вовремя, минута в минуту. Значит, визит гостя короткий и строго расписан. Возможно, редкое окно в расписании «слушателя», узнав которого, Альберт в ужасе пятится. По дороге он заметил афиши, но не придал им значения. Хотя должен был. Отец Чела будет петь на этом концерте в качестве приглашенного гостя. Альберт и мечтать не мог, что когда-нибудь пожмет такому человеку руку. На рукопожатии его ноги буквально подкашиваются. Альберт едва не падает, бросаясь вслед заходящим в храм…

На входе в «гримерку» Альберт останавливается, понимая, что в таком возбужденном состоянии появляться перед Челом нельзя. Легко сбить весь настрой. Он не должен до самого появления на сцене знать, кто его слушатель сегодня.

«А если спросит? – Альберт секунду думает и решает:

– Не отвечать. Или… Не знаю…»

Чел лежит на скамейке и избавляет Альберта от неприятного вранья – не глядя спрашивает:

– Пора?

– Да.

Уняв-таки дрожь в голосе, Альберт кивает. Чел встает, выученно освещает лицо «улыбкой-цветком» и вновь до самого выхода на сцену забывает о существовании Альберта. Оказавшись на месте без привычных приветственных аплодисментов, Чел теряет на секунду ощущение «четвертой стены», и этого мига оказывается достаточно, чтобы узнать сидящего рядом с отцом. Он совсем не изменился с августовского конкурса. Тот же снисходительно-ласковый взгляд, та же элегантная стариковская небритость, чуть оттеняемая поднятым воротником пальто. На том же снисхождении он одобрительно кивает Челу как старому знакомому. Сыграно хорошо. Большой актер. Нельзя догадаться о летнем провале. Альберт спускается с амвона и дрожащей рукой протягивает ему программку, о содержании которой, как оказывается мгновениями позже, он не был информирован заранее. Слушатель дольше вынимает из футляра очки, чем читает. Беглого взгляда достаточно. Гость вопросительно смотрит на отца, мелким, едва уловимым движением показав листом в сторону сцены. Отец кивает в знак согласия. И гость удивленно приподнимает брови. Отец повторно кивает и не без напряжения переводит взгляд на сына. Чел смотрит зрителям за спину – значит, та буайбес-дурочка все-таки, пусть и виртуально, но здесь. Отец не прогадал с выбором места, и все должно пройти как надо. Он дает знак Альберту начинать и третий раз ободряюще кивает все еще озадаченному гостю…

После El Bon Combat Чарли не дают выйти на связь с Челом. Родители вообще не торопятся домой. Отец задумывает осмотр Le Blonde Шармы, раз уж они на месте. Не ради подъема, а ради знакомства с маршрутом, сложнее которого не существует.

– Потом, потом будет тебе телефон… Осмотрим, полазаем чуть… Обещаю… – отец успокаивает Чарли, у которой просто нет сил, чтобы сопротивляться. Вторую половину дня она спит. Просыпается ночью в нанятом еще в Барселоне фургончике. Выглядывает в окно и замечает родителей. Раскладной столик и стулья, походная лампа. Какие-то банки.

– Пиво, что ли? – недоумевает Чарли.

Дома не водилось алкоголя.

– Да, – определяет Чарли, присмотревшись.

– Ничоси… О чем говорят?

Руки в свете лампы видны плохо, жесты пьяно-торопливы и нечетко выражены. Чарли хочет выйти из фургона и подойти ближе, но, поймав первую же фразу, замирает в дверях:

– …Нельзя. Я говорю тебе – нельзя. Потеряем ее. Я видела его. Мажор. Еще и говорит, и слышит. Он другой. Понимаешь, другой! Не ее мир! Ей нечего там делать…

– Я понимаю, но я обещал…

– Что обещал?

– Дать связь.

– Да ладно. Обещал он… Я тебе говорила, еще весной нужна была яма. Когда это только все начиналось… Или в июне-июле, но не в августе…

– Она поднималась на свое. Зачем было дергать?

– Срыв был в июле. Что ты мне говоришь?

– У всех бывает…