Чел

Несмотря на скудость информации, смею думать, что был. Может, и не весь он, а какая-то его часть. Половинка. Ходят же люди до сих пор поклоняться мощам. А там порой и косточки достаточно для веры. Ущербно, убого, недостойно разума, но неизлечимо. Неизлечимо желание получить все здесь и сейчас простым прикосновением или рядом кем-то придуманных слов, называемых молитвой. Понятно. Более всего на свете человек не любит ждать. Не любит он и сложных решений. Затянутых мыслей. Умных, самодостаточных, без высших сил, людей. Но любит чудо во всей его неистребимой краткости. Любит и верит в него. Детские сказки пишутся взрослыми не для детей, а для самих себя. Какие-то из них становятся священными, чтобы всё раз и навсегда объяснить, дать пресловутую надежду на жизнь вечную по скончанию мира. И такие дни, как этот – нечеловеческие, слишком нечеловеческие – вестник неизбежного финала, в который можно, конечно, верить, но которым нельзя жить. Вера – затягивает, поступки – рождают. Но рождают не жизнь, как мы сегодня лишний раз убедились, а нечто противоположное. То, что в одной из священных сказок обозначено откровенным безумцем как апока…

XX

Уже на первых хлопьях снега оба напоминают о себе. Непроизвольно хватаюсь за живот. Едва не роняю ноут, но успеваю сдвинуть его с края подоконника впритык к окну. Белая берет под локоть:

– Вернулись?

– Да.

– Оба?

– Вдвойне… Ох… Втройне…

– Присядьте… Да оставьте вы его, куда он денется?

Отрываю руки от ноута и падаю в кресло. Бьют в четвертый раз. Синхронно. Будто сговорившись.

– Что там? – спрашиваю морщась, скорее чтобы отвлечься.

– Да забудьте. Все кончилось.

– Почему вы так уверены?

– Они уверены. – Белая указывает на живот. – В каком-то смысле они там знают больше нас… Ну? Легче? Тогда давайте, не засиживаемся. Отсюда надо уходить. Такие сквозняки не для вас. Здесь скоро будет как на улице. Мое отделение вроде как мало побито… Идемте. Вы как домой добираться будете?

Смотрю на часы. Вспоминаю утренние СМС:

«Он будто бы точно знал, когда все закончится…»

Вслух:

– Петя – муж – должен быть уже рядом. Он никогда не опаздывает. Но тут такое…

– Не опоздает. Собирались долго – разойдутся быстро. Звоните. Пусть к приемному подъезжает.

Тяжело встаю. Вроде успокоились.

«Надолго ли?»

Беру ноут. Белая перехватывает его.

– Давайте помогу.

Размышляю секунду, но все же соглашаюсь.

– Спасибо.

Идем к лифту. На ходу набираю мужа. Отвечает на втором гудке.

– Да, Юля, ты где? Может, уже дома? Надо заезжать?

– Нет. Еще на месте.

– Ну, как я и предполагал…

– Петя, не начинай. Отпуск с завтрашнего дня.

– Я это месяц уже слышу…

– Слово офицера.

– Пф-ф… Ну, раз слово офицера… Куда там подъезжать?

– К приемному отделение. Это со стороны метро.

– Понял. Жди. Да, как там они?

– Бунтуют. Твой особенно.

– Как ты их различаешь?

– По силе протеста.

– А! Рукоприкладствуют?

– Может, и ногоприкладствуют. Откуда я знаю?

– Ну, терпи. Сама виновата.

– Да уж, сама – кто ж еще? Вы, товарищ генерал, и ни при чем совсем.

– Хе, хе… Ладно, тебе. Берегись, не усердствуй там.

– Да, все уж закончилось. Просто жду.

– А, ну и ладненько. Скоро буду.

Лифт не работает. В коридорах сумрачно.

– Вырубили от греха подальше основную сеть, – предполагает Белая и сама же отвечает:

– Впрочем, свет-то был не от нее. С утра на треть мощности перевели.

Тут же недоумевает:

– Должна ведь запаска на автомате сработать. Неужели и ее?

Спускаемся по лестнице. Подсвечиваем дорогу смартфонами. На первом этаже разгром. Перевернутая мебель в коридоре. Разбросанная больничная утварь. Сбитые со стен стенды и информационные щиты. Лежащая посреди коридора наряженная елка. Но людей мало. Пара-тройка больных. Да, несколько рядовых опалевцев. Оглядываюсь. Турникет у главного входа вырван с корнем и перемещен в фойе. Качаю головой.

– Быть такого не может. Это как же давили?

Белая смотрит туда же, но не удивляется.

– Хм… Идемте, идемте… Сквозняк… Осторожно… Эх, стенды-то чем им помешали… Вы знаете, Юлия Вадимовна, у кого самое крепкое рукопожатие?

– Не знаю. У штангиста?

– Хм… Ну, тогда у умирающего штангиста… Не разорвешь, хоть режь потом, если вовремя руку не убрать… А вы говорите турникет… Дайте всем умирающим надежду – они планету с оси сдвинут, а не то что турникет…

Входим в покинутый получасом ранее холл реанимационного отделения. В этом крыле свет есть. Но тусклый. В пару лампочек. И тот же разгром. Вспоминаю об отце.

– Подождите… Отец…

– Холод, холод… Давайте в отделение. Там позвоните, – торопит Белая.

Подчиняюсь.

В реанимационном такая же картина, как и везде. Но окна, кажется, целы, и потому здесь заметно теплее. Да и неведомый источник прежнего тепла не совсем еще, по-видимому, иссяк. Белая сворачивает в третью палату. Сбрасываю набранный было отцу звонок и иду следом. Останавливаюсь в дверях. Дальше идти нет смысла, да и тяжело. В палате всё вверх дном. Ужасно натоптано, но по-прежнему очень тепло.

– Ко мне? – спрашивает, оглянувшись, Белая.

– Пожалуй.

Соглашаюсь, не имея других вариантов. Еще в коридоре набираю отца. Он берет трубку после десятого гудка, на шевельнувшемся под ложечкой беспокойстве.