Человеческая природа и социальный порядок

Очевидное возражение против ухода от мира, физического или воображаемого, состоит в том, что он представляет собой отказ от выполнения социальных функций, отвержение жизни, логически ведущие в потусторонний мир, к идее того, что лучше умереть, чем жить. Согласно этому учению в его крайней форме, лучшее, что может сделать человек, — это умереть и попасть на небеса; а поскольку это ему не позволено, тогда пусть личное, честолюбивое я, настроенное на тональность этого мира, умрет в нем и будет замещено смиренным и уединенным размышлением в предуготовлении к грядущей жизни. Во времена, когда эту доктрину проповедовали и верили в нее до такой степени, что великое множество утонченных натур на протяжении столетий уходило в пустыни и монастыри или, по меньшей мере, пренебрегало привязанностью и долгом по отношению к семье, она приносила, без сомнения, дурные плоды. Но в наше время, когда такие крайности стали редкостью, наблюдается иная опасность — недооценка полезности частичного или временного ухода. Такой автор, как, например Лэкки, считает, что полное разрушение монастырской системы протестантизмом отнюдь не принесло пользы женщинам или миру и что невозможно представить себе более необходимый институт, который призван давать приют для беззащитных женщин и превращать их самих в сестер милосердия[100]. Количество и качество социальных стимулов, которые человек может вынести без ущерба для своего характера и работоспособности, зависит, грубо говоря, от его чувствительности, определяющей порог эмоционального срыва, и от силы контролирующих и координирующих функций, которые определяют его способность направлять или подавлять эмоции и подчинять их нормальной жизни. Всегда существует категория людей, включая большую часть тех, кто способен к высшему интеллектуальному творчеству, для которых конкурентная борьба обычной жизни чрезмерно обременительна и пагубна и которые поэтому могут служить миру, только отгораживаясь от него. А это значит, что огульное осуждение отшельничества и аскетизма вряд ли справедливо. Здравая практическая мораль должна рассматривать эти явления в связи с различными типами характера и обстоятельств, и она определит, я уверен, важную роль обоих.

Но самым радикальным лекарством против метаний и разочарований социального я является не негативный путь простой изоляции и усмирения «я», а позитивный путь его преобразования. Их нелегко отличить друг от друга, и обычно они выступают сторонами одного и того же процесса. Инстинкт я нельзя подавить, пока сохраняются душевные силы, но его можно научить все более и более отождествлять себя с общечеловеческими идеями и целями, которые возвышаются над сугубо чувственными, мелочными и преходящими интересами и не зависят от них. Нужно всегда иметь в виду, что я — это некая идея или система представлений, с которыми ассоциируется особая позиция, которую мы называем чувством я. Я есть все то, пренебрежение чем вызывает во мне возмущение, будь то мое пальто, мое лицо, мой брат, книга, которую я опубликовал, научная теория, которой я придерживаюсь, филантропическая деятельность, которой я занимаюсь, мое религиозное кредо или моя страна. Вопрос стоит так: отождествляю ли я себя мысленно со всем этим настолько, что, когда кто-то задевает их, то задевает тем самым и меня? Так, в «Мидлмарче» истинным я м-ра Касобона, его самой агрессивной, настойчивой и чувствительной частью является система представлений, относящихся к неопубликованной работе «Ключ ко всем мифологиям» (Key to All Mythologies). Именно с ней связаны его гордость, ревность, боль и тревога. Его грезы о том, как воспримут его книгу люди Брэйзиноуз, составляет большую часть его социального я, и он испытывает тайную радость и муку сообразно тому, с надеждой или отчаянием он ожидает ее выхода в свет. Когда он узнает, что смертельно болен, его главной заботой становится доведение издания до концы, и он пытается возложить это бремя на бедную Доротею, которая проходит бледной тенью в его жизни по сравнению с книгой, простым орудием на службе этого фантастического эго. Если бы было возможно, листая страницы истории, воскресить реальные я всех мыслителей, какой странной процессией они бы предстали! Диковинные теории, непонятые и отвергнутые вероучения и гипотезы, когда-то презираемые, но теперь давно утвердившиеся — а может, и наоборот; и все это задумывалось страстно, ревностно, беззаветно и было самой сокровенной сутью я. Не существует людей более чувствительных и даже безумных, чем те, в которых чувство я соединялось бы со столь необычными и далекими замыслами. Астроном может оставаться равнодушным, когда вы высмеиваете его внешность, оскорбляете его родственников или ставите под вопрос его честность в денежных делах, но если вы сомневаетесь в существовании искусственных каналов на Марсе, вы задеваете его за живое. Поэты и художники всегда и не без основания считались genus irritabile[101].