Человеческое и для людей (СИ)

…папу — с его многочисленными подчинёнными, партнёрами, полезными знакомыми и друзьями, которых можно пересчитать по пальцам одной руки, но больше ему было не нужно, он умудрялся уставать и от того, что есть, он общался с близкими с удовольствием, однако обогащение для него парадоксальным образом всегда шло рука об руку с растратой, и даже приятнейший разговор, согревая сердце, вызывал желание отдохнуть.

…маму — способную одним щелчком нарисовать вокруг себя толпу и также легко с нею распрощаться, понятия не имея, когда выпадет увидеться снова, и не было в расставании горя, как нет его в окончании главы или даже истории, ведь неужели не нащупает другую писательница, чьи письма сами по себе являются Знаком, а значит, достаточными.

…маму и папу — которые любили друг друга, в этом не было сомнений, как не было их и в том, что отпраздновать перескрепление их Союза не доведётся, потому что они не расширят его никогда, ведь и во всём мире не найдётся человека под стать их исступлённому безразличию.

…маму и папу — которые так же несомненно любили свою дочь, и ей, принятой безусловно, обеспеченной тысячу раз, сдающей сессии в Университете Магии, практически не учась, с помощью знаний, полученных в школе и дома, не в чем было их обвинять, она не имела права их обвинять, ей, крови от крови и недостаткам от недостатков, не на что было жаловаться, но тогда почему…

Хоть кто-нибудь. В семье Герарди. Любил кого-либо другого сильнее. Чем своё самодостаточное одиночество?!

Она не знала, как долго рыдала в Этельберта — была сопливой студенткой в смысле, буквальном абсолютно.

И почему он терпел. Ничего не говорил, не двигался, только дышал: неторопливо, размеренно, успокаивающе — продолжая обнимать-не-сжимая, просто быть: ненавязчиво, рядом и вокруг.

Что ж. Спасибо. Огромное и искреннее спасибо, и хорошего — понемножку.

Она наконец отстранилась и одну — правую — руку он опустил, а левую чуть повернул и осторожно нажал на спину, между лопаток, направляя к многострадальному креслу, которое знакомство с Иветтой Герарди, наверное, предпочло бы оборвать, но кто ж его мнения спрашивал. Никто: она снова в него уселась; согнувшись, начала тереть глаза и прервалась, почувствовав движение — оказывается, ей под нос опять сунули стакан с водой, только теперь травами пахло ну очень ощутимо, что… можно было понять.

Проклятье, как же неловко получилось.

И повторялось всё: она пила аккуратно, мелкими нечастыми глотками, а Этельберт сидел напротив, тоже в кресле для посетителей — и смотреть на него не хотелось. Не потому, разумеется, что с ним что-то резко стало не так, а потому, что он произошедшего — да-да — ничуть не заслужил.

В отличие от объяснений — озвучивать их Иветта предпочла, уткнувшись взглядом в поставленный на колено стакан.

— Она не возвращалась. Я думала, ей запретили.

И будучи проговорённым, выглядело прошлое как-то… совсем нелепо: знаете, мама, как выяснилось, недопоняла, и вот я также недопоняла и допонять, если честно, не стремилась, и прошло пятнадцать ярких лет неприязни к Архонтам и Приближённым, а потом на Каденвер и в мою жизнь вломились вы — благодарю, что пролили свет, и простите, что сделала то же самое со слезами.

Она солгала бы, если бы сказала, что ей стало легче: нет, не стало. И в ближайшее время — не станет.

Она не чувствовала себя ни освобождённой, ни обманутой, ни преданной, ни познавшей истину — только вымотанной.

Выжатой, взмыленной и выплакавшейся — и очень-очень глупой.

— Я полная идиотка, правда?

— Нет, — сказал как отрезал Этельберт. — Однозначно нет.