Человеческое и для людей (СИ)

Однако толку от этих моих размышлений мало, за что я прошу прощения. Как и за то, что, если я прав, мало от меня и помощи: мы воздействуем на реальность иначе, нежели вы — какая польза в данном вопросе может быть от того, кто намерениями в вашем понимании не оперирует?

Из хранящегося в Оплоте Ярости письма третьего Архонта Любопытства Кестамори Приближённому Ярости Хагту Свуту; Октер 1017-ого года от Исхода Создателей

Разрывы открывались беспрестанно. Непрерывно и скопом: набор за набором, десятками, почти сотней; люди говорили о «случайных единицах» лишь потому, что, на своё счастье, видели — только их.

Их сильнейшества были загадочно и абсолютно не способны воздействовать на уже воплотившееся Всепоглощающее Ничто, однако могли (через свою связь с Тронами; методами, поддающимися примерному описанию, но не доступному объяснению) сдержать его на этапе формирования и порционно «выгулять» — перенаправить; позволить, чтобы не возникло «превышения критической массы», в результате которого испепеляющая чернота снова зальёт мир повсеместно, проявиться там, куда ноги человеческие не ступают и никогда не ступят.

Восемь очагов: долина Файнгайта; хребет Иши-Вергел; Кариванский лес… точнее, выжженный пустырь в нём, в части, прилегающей к Вековечному Монолиту… Хоть та же пустыня Галанхарид.

Этельберт очень хорошо помнил, как закрывал Разрыв — впервые.

Он, как и все в своё время, волновался страшно — над ним, как в своё время над всеми, добродушно посмеивались: «Да рутинная процедура, вообще не переживай; ничего тебе не грозит и ты сам ошибкой никому не навредишь — кстати, готовься к ней, потому что с первого раза точно ничего не удастся», — говорили ему на разные лады и Герман, и Алайна, и Грэнди, и Ремо, и в принципе все.

И сначала у него действительно ничего не вышло, потому как затруднительно — крайне, неописуемо сложно — наполнить себя намерением создать хоть что-нибудь.

Всепоглощающее Ничто было невосприимчиво к определённости. И отступало — перед аморфным, нечётким, своего рода теоретическим желанием сотворить.

«Самое базовое побуждение, — увлечённо ораторствовал его сильнейшество. — Абстрактное, и потому чистейшее, потому — наивысшее, потому — не побоюсь этого слова, всемогущее, но, конечно, да: совершенно непрактичное. Выражение требует конкретики, как требует её и целеполагание, и вы привыкаете к ней с младых ногтей, а тут оп-па — нужен подход иной кардинально. Нужно вернуться к основе, проникнуться голой, ничем не разбавленной сутью, и это — битва индивидуальная, тактику в ней каждый выбирает сам. С самим собой ведь, ясное дело, никто, кроме самого тебя, не разберётся, так что думай-размышляй, раз захотел — как будешь голову свою перетряхивать да пересобирать».

Размышлял Этельберт долго и тщательно. Искал беспредметное стремление в разуме и бессмысленный порыв — в сердце и ничего не находил, потому что его сильнейшество был, как обычно, прав: концепция в силу непривычности казалась целиком и полностью, во всех отношениях нелепой.

Чтобы сделать, следует понимать, ради чего ты делаешь то, что ты делаешь; любить процесс, несомненно, важно, однако представлять себе результат — необходимо.

Допустим, нет его, явно ощутимого, у жизни, но кто же хочет прожить её — как-то; как придётся и как уж получится? Да кто из людей хоть однажды руководствовался-то — «самым базовым побуждением»?

Кроме Приближённых, закрывающих Разрывы, — и не потренируешься ведь загодя в реализации одного-единственного исключения.

Этельберт попросил о совете всех, до кого смог дотянуться, был дотошен навязчиво и чрезмерно, выслушал рассказы о чужом чувственном опыте с величайшим вниманием и, стоя на пепле, в пепле, посреди пепла пустыни Галанхарид, перебирал предложенные методы…

Абсолютно безуспешно.

И сперва он разозлился — и попробовал впихнуть Нечто в Ничто яростью, что тоже было вариантом работающим: эффективным для некоторых, но, как выяснилось, не для него. Затем взял себя в руки и попытался, вглядываясь в вытянутую, дрожащую и раздирающую воздух черноту, проникнуться ужасом и им вдохновиться — однако по-настоящему испугаться, стоя за спинами опытных коллег, которые прямо на глазах одолевали грозную силу будто бы играючи, предсказуемо не вышло.

В какой-то момент он вообразил гибель мира, о чём почти сразу пожалел. В конце концов откровенно задолбался, и усталость и уныние не помогли тоже.

Он посмотрел на всех, кто его окружал, задался вопросом, как и зачем здесь оказался, вспомнил северное сияние и неожиданно нащупал ответ: простой, даже пошлый; высказанный Приближёнными и — много раньше, в той или иной форме — бесчисленными поэтами, прозаиками и певцами.

Вместе с северным сиянием, через красоту и пронзительную необъятность Вселенной, он вспомнил о своей смертности.