Человеческое и для людей (СИ)

Вспомнил, что ему, Этельберту Хэйсу, хоть и позже, чем предначертано исходной природой, но всё-таки предстоит уйти, и как любой другой человек, он цепенел от мысли, что может исчезнуть бесследно, раствориться без осадка, не успеть отметиться значимо и достойно, не оставить после себя ничего хорошего…

Хотя бы. Чего-нибудь.

И он вцепился в это состояние — гнетущее и отвратительное, состояние мрачных дней, которое стремишься поскорее заместить чем-нибудь противоположным — выразил созидающее намерение и наконец ощутил то, что ему обещали: как оно, вопреки фундаментальным магическим законам, воплощается; как утекает, сглаживая и стягивая, сила — в Разрыв.

Он «перетряхнул свою голову» способом настолько банальным, что это отдавало безвкусицей.

Однако являлось действенным, и процедура и впрямь очень быстро стала рутинной: обыденной, лёгкой, даже умиротворяющей, ничуть не тревожащей, ведь ошибиться, казалось, было невозможно…

Казалось — до Агланны.

Их сильнейшества умели сдерживать и перенаправлять Всепоглощающее Ничто, но не без… некоторых осечек — тех самых «случайных единиц», которые вот уже столетия не обрушивались на населённые пункты, однако изредка впивались в, например, чистое поле у, например, гальдейской деревни, куда незанятые Приближённые тут же перемещались, чтобы пролившуюся проблему решить.

Организованно и стремительно: выжечь землю вокруг — кольцом и на двадцать метров вглубь — для изоляции (почему именно это существенно замедляло распространение было, как чуть ли не всё, связанное с Разрывами, неизвестно), выразить созидающее намерение от одного до четырёх раз и уйти. Всё.

Восстановлением ландшафта впоследствии занимался кто-то из их сильнейшеств — работа Приближённых заканчивалась, толком-то и не начинаясь.

Как долго Агланна была для него лишь одной из множества? Сколько дней он пребывал в блаженном неведении — семь? Вроде бы семь, но он не был готов поручиться.

Пришёл к нему, вежливо постучав в дверь кабинета, Арчи — то есть представитель Оплота Вины Арчибальд Грент. И с совершенно неуместным, муторным, чудовищным состраданием сообщил, что в результате их недавних действий погибли трое детей. Трое детей, находившихся в подземных тоннелях.

«Их не должно было там быть, тоннели закрыты, но это же дети. Они туда, по словам жителей, вламывались часто: расплетут Печати и вперёд — их отругают, снова Печати поставят, так они снова расплетут и опять под землю…»

Под землю, выжженную на двадцать метров вглубь.

В ретроспективе Этельберт сказал бы, что, с точки зрения менталистики, его реакция была такой же пошлой, как и его метод закрытия Разрывов: он, при том, что объяснили ему всё крайне внятно и доступно, ничего не понял.

Какие дети? Какие родители? Какие Печати? Какие тоннели — откуда они там, под полем, взялись?

Ничего не случилось, потому что случиться не могло, и Приближённый Печали Этельберт Хэйс, распрощавшись с Приближённым Вины Арчибальдом Грентом, спокойно продолжил работать.

Во второй раз к нему пришли через три дня — чтобы сопроводить на судебное заседание, о котором он забыл. Был уведомлён, это правда — и искренне забыл.

И только стоя на чёрном мраморном полу, запрокинув голову и глядя вверх, на белую маску (лицо Архонта Вины испокон веку закрывалось, когда он или она выступали в роли судьи), он понял — и замер, и вдохнул, и закрыл глаза, и открыл рот…

Говорят, его речь была удивительно — учитывая контекст, ужасающе — безэмоциональной.

А также краткой: он сказал, что было их двенадцать человек, что никого другого они, как обычно, не видели и не слышали, что были абсолютно уверены, что никого другого в округе и нет, что действовали в соответствии со стандартным регламентом и что больше ему сказать нечего, потому как никакими оправданиями он не располагает.

Остальные его слова подтвердили и повторили.

Невиновными признали всех.

После суда он подошёл к Арчи и спросил: «Почему?»

Это было преступлением, это было халатностью, это было убийством; был найден прах и куски костей, так какого рожна — и Арчи, достав сигару и затянувшись, флегматично ответил, что раскладывал ведь уже всё по полочкам — неоднократно.

«Тюремное заключение, Этельберт, призвано изолировать от общества тех, кто для него опасен, и по возможности их исправлять. Ты хотел убить этих детей? Нет. Планировал убийство? Нет. Ты пойдёшь убивать детей? Нет. Ты вменяем и социально адаптирован? Да. Ну так объясни, зачем нам тебя сажать, во имя какой великой цели? Я понимаю, тебе хочется себя наказать — нашими руками не выйдет, уволь, будь добр, мы существует совсем не для того. Искать руки другие я бы тебе так же не советовал — прости мне мой цинизм, я понимаю, тебе сейчас тяжело, но пожалуйста, прошу тебя, постарайся справиться как-нибудь… здраво».