Человеческое и для людей (СИ)

И не было никакой необходимости в этом уточнении. Она знала; и улыбнулась, и кивнула, и обхватила правой рукой его запястье, а левой наконец вцепилась в жилет и потянула на себя, и прервала тихий смех — губами.

Она совершенно не собиралась передумывать.

***

Неудивительно, что Этельберт Хэйс был избранником автора «Снов на ветке ивы»; заслуживающим уважения представителем магических наук в целом и выдающимся иллюзионистом, способным спроецировать в реальность Оплоты, — в частности.

У него было очень богатое воображение.

***

Проснулась она в одиночестве, что было печально — но ожидаемо. Полежала, поулыбалась в потолок, потянулась, полежала ещё немного, однако в конце концов от простыней отодралась — накинула халат, открыла дверь… и услышала доносящиеся с первого этажа шелест и звон.

Точнее — из кухни. Где у печи стоял (оставшийся, он всё ещё был здесь, он…) Этельберт.

В дымчатых штанах. Свободной светло-голубой рубашке. Босиком.

Стоял и жарил омлет.

— Ты умеешь готовить?

И вот из всех вопросов, из всех возможных начал выплеснула она на свет создательский это, потому что Иветта Герарди в девять пополуночи — существо ещё более неразумное, чем обычно, которое и человеком-то назвать тяжело.

Оправдание, ничего не оправдывающее, но что поделаешь — уж какое есть.

— Доброе утро, — повернув голову и улыбнувшись, ответил Этельберт. — Честно? Нет, но не беспокойся: приготовить съедобный омлет мне по силам.

«Ничегошеньки не доброе: не бывает оно добрым — никогда и ни при каких обстоятельствах».

Иветта вздохнула, провела руками по лицу, доковыляла до стула, шлёпнулась на него и честно сказала:

— Доброе. Верю. Спасибо. Прости, я не соображаю с утра. Мне нужен кофе.

И сейчас она его себе организует: посидит немного, проморгается, хотя бы частично восстановит мозг и обязательно…

— Хорошо, сейчас сварю.

Ну или так.

Или умрёт на своей каденверской кухни шестого Феврера тысяча двести девяносто второго года от Исхода Создателей из-за разрыва сердца, потому что какой же ты замечательный, Неделимый, слов для тебя нет — ни в одном существующем языке, и пусть у тебя будет всё, что ты только желаешь, и стороной обходит — то, чего чураешься и боишься; и будь благословен, ценим, любим, счастлив — до конца жизни, длинной и полной радости, ты, смотреть на которого можно — бесконечно…

Даже на отвратительно бодрого — неотрывно, ненасытно и не зная никакой меры.

С улыбкой, наверное, идиотской максимально, на что было плевать абсолютно и целиком.

Кофе и омлет ей доставили прямо под нос — за первый она взялась немедленно и с энтузиазмом, а второй сначала лишь вяло ковыряла, но, как известно, аппетит приходит во время еды, и немного позже дело пошло веселее; и Этельберт себя несправедливо обидел: получилось у него не просто «съедобно», а действительно вкусно, хоть и… странновато — вероятно, из-за своеобразного сочетания специй.

— Спасибо, — довольно откинувшись на спинку стула, сказала Иветта. — Очень вкусно, правда.

— Не за что. Как ты себя чувствуешь?

И он ведь наверняка не имел в виду «в физическом смысле», потому что «приятно вымотанной, как будто сам не знаешь».

Хороший вопрос. А как она себя чувствовала?

Неловкость, разумеется, присутствовала, однако крайне слабая — во многом, пожалуй, потому, что Этельберт её не выказывал никакой вообще: он хозяйничал на кухне так, словно делал это уже годами, и был похож на себя-«обычного», то есть спокоен, грациозен и терпелив. Лишь «похож», потому что не чувствовалось в нём больше пришибленности, если не искать намеренно и тщательно: не отдавало тревогой, не веяло горечью, не било усталостью; вся непохожесть была — изменением к лучшему.

Несколько надгрызало беспокойство: насколько всеведущи Архонты и… свободны в личном на территории исполнения Воли — их доверенные? Она не знала, но Этельберт должен был и склонности к самоубийству никогда не демонстрировал, а значит, волноваться, скорее всего, (очень хотелось верить, что) не о чем.

Чуть шелестела неуверенность и шебаршили отражения «сотни причин», однако сожаления объявляться даже не думали, и вот пусть только попробуют — в целом, получается…

— Превосходно. Но… что дальше?

Вот он — самый основной вопрос подобных историй.

Что — дальше?

И Этельберт, склонив голову набок, серьёзно ответил:

— Решать тебе. Мы можем продолжить так, будто ничего не было… А можем — так, будто всё было; пока я нахожусь здесь, на Каденвере, и происходящее устраивает нас обоих — соблюдая, естественно, определённую осторожность.

Естественно.

Варианты знакомые, привычные и понятные, но есть одна деталь…

— А тебе самому больше хочется — чего?