Человечья магия

Бессмысленный разговор. И надоевший до оскомины. Она ничего не понимает, и никогда не понимала. И она совсем не знает Алека, если думает, что он бы согласился, предложи я ему подобное. Могу себе представить, что он бы мне ответил… Нет, не могу. Потому что об этом даже думать не хочется.

Мотаю головой. На все сразу — и на предложенный спор, и на саму идею. Вечное наше с нею непонимание, она все никак не поверит, что я не желаю бессмертия такой ценой. Я, может быть, и вовсе его не желаю, бессмертия этого.

Я просто хочу понять — как оно работает?

И почему.

* * *

— Передай этой исключительно красивой, но не очень умной женщине, что ее последняя формула — полный бред. Она не будет работать.

Дед сидит в кресле-качалке напротив открытой двери — на своей территории. Одет как всегда безупречно, словно только что вернулся с королевского приема, хотя на самом деле не выбирался в город больше месяца.

— Ба, он со всем уважением просит отметить, что твоя со всех сторон великолепная формула не лишена неких незначительных недостатков, которые могут слегка воспрепятствовать ее успешной работе.

— Терри, детка, передай своему слишком нетерпеливому деду, — кстати, так и не закончившему университет и исключенному за неуспеваемость с какого бишь курса? С третьего, кажется? — что профессор этого самого университета будет ему очень признателен за обнаруженные недочеты, особенно если услышит что-то конкретное, а не общие и совершенно бездоказательные претензии.

Бабушка расположилась на моей половине мансарды, в том большом кресле, из которого я обычно наблюдаю за проводимым экспериментом. Моем любимом кресле, на минуточку. Больше посадочных мест в лаборатории нет, и поэтому я полустою-полусижу в открытой двери — боком, опираясь спиной об одну притолоку, а ногой — о противоположную. И лишь поворачиваю голову влево-вправо — в зависимости от того, кому сейчас передаю. Я бы мог, конечно, сесть и в кресло. Вместе с бабушкой. Вернее, сквозь нее.

Нет уж, увольте, лучше постою.

— Дед, она просит тебя уточнить.

Они отлично слышат друг друга. И видят — не зря же дед сдвинул свое кресло-качалку так, чтобы оно располагалось как раз напротив двери. Но отвечают только на то, что передаю им я. С тех самых пор, как я научился говорить. А я-то, наивный, все понять не мог, чего это родители так радуются моему младенческому лепету. Интересно, над кем из них дед с бабкой издевались до меня? Или над обоими поочередно? И не потому ли они оба так часто норовили сбежать в экстрим-туры? Родители, конечно, а не дед с бабкой, им-то и тут хорошо. Особенно когда есть через кого разговаривать. Ругаться то есть.

— Да что там уточнять! Любому мало-мальски грамотному индивидууму сразу должно быть понятно. Все, что после квадратного корня и до руны хагалас — будет активно лишь по четвергам и после обильных осадков.

Передаю.

— Терри, детка, передай моему невнимательному мужу, что как раз перед упомянутой им руной расположено инверсивно-ретроградное кольцо, на долю секунды превращающее любой день и час в послеосадочный четверг и тем самым замыкающее на себя…

Вообще-то, в моем стоянии есть нечто от вызова. Или даже протеста. Я ведь мог бы и сесть, бабушке это бы ничуть не помешало — ушедшие в вечность обладают совершенно иной плотностью, почти неощутимой, чтобы обрести хотя бы подобие материальности им приходится прикладывать довольно существенные усилия, а бабушка сейчас расслаблена. Некоторые из наших даже находят в совмещении с ушедшими особую прелесть. Я пробовал — очень странное и довольно-таки неприятное ощущение. Не люблю. А потому остаюсь стоять, только поворачиваю голову и передаю. На этот раз — слово в слово, потому что почти ничего не понял.

— Из пушки по воробьям… — дед саркастически хмыкает, качает головой. У него полно таких выражений, непонятных, но красивых. — Даже нет — баллистической ракетой по инфузории. Сработать-то сработает, да…, но стоило ли городить такой огород ради простого приготовления яйца в мешочек? Передай, пусть она глянет…

На этот раз молчу — но отрываюсь от притолоки. Потому что передать надо не слова, а листочек, криво выдранный из блокнота и исчерканный убористыми закорючками. Судя по неровности отрыва — листочек бабушкин, дед бы отрезал аккуратно, как он все делает. Забираю протянутый лист, рассматриваю, пока несу. Летящим бабушкиным почерком с кучей клякс и зачеркиваний заполнен почти весь лист, и лишь внизу — полторы строчки сильно отличаются, значки аккуратные, оквадраченные и основательные, словно впечатанные в бумагу.

— Дай сюда!

Рука у бабушки вполне материальна, выхватывает лист, чуть не порвав, я еле успеваю разжать пальцы. Пока она вчитывается, я возвращаюсь на свой пост и замираю в ожидании. Но бабушка молчит. Мое восхищение дедом растет с каждой минутой тишины: заставить замолчать бабушку — это дорогого стоит. Обернувшись на легкий шорох, вижу, как опускается на стол брошенный листок. Моя лаборатория пуста.

В этом вся бабушка — она никогда не признает поражения, и если не может одержать верх, то просто ускользает.