Человечность

Трава в диаметре тридцати метров шелестела, кашляла, хихикала. Курочкин, уткнувшись в полевую сумку усиленно шмыгал носом, а Боровичок вытянул шею, весь превратившись в слух. Но каково же было общее удивление, когда Боровичок… снисходительно улыбнулся:

— В грибах не разбираются, товарищ младший лейтенант…

Это полное отсутствие подозрительной мнительности у Боровичка в корне меняло отношение добровольцев к нему, хотя при случае никто не отказывал себе в удовольствии посмеяться над ним: уж очень важно он выглядел. Но именно слабости Боровичка примирили с ним взвод. Смешон — значит, интересен. В своем взводе Женька Крылов не находил таких слабостей только у Ноздрина и Ющенко. В Ноздрине его отталкивала какая-то высокомерная скрытность, а Ющенко был слишком уж «правилен». Его ни в чем нельзя было упрекнуть, но он и никого не подпускал к себе и ни с кем в отдельности не дружил.

Зато остальные ребята были интересны — каждый по-своему.

Переводов смешил хитроумной искренностью и претензиями на взрослость, Бурлак подкупал добродушием, Ляликов — веселой беззаботностью. Потеряв перочинный нож с двумя лезвиями и чуть ли не с полдюжиной других приспособлений, да еще с блестящей перламутровой ручкой, он махнул рукой:

— Хрен с ним, казенный дадут!

В другой раз, лежа на нарах, он попросил Крылова оказать ему небольшую услугу:

— Взгляни — ка, что-то по спине ползет.

Женька заглянул ему под рубашку и осторожно извлек оттуда здоровенного рогатого жука. Особого любопытства к нежданному гостю Ляликов не проявил.

— Жук? Боровичку подкинь.

Из-за этого жука Боровичок едва не устроил взводную репетицию по схеме: «Подъем — отбой! Подъем — отбой!»

Располагался Боровичок на нижних нарах в соседней палатке. Он занимал удобное место — в углу. Здесь можно было поднять край брезента и понаслаждаться свежим ветерком, в то время как на верхнем этаже днем стояла духота. Женька переправил жука вниз, где попрохладнее, — на матрас к Боровичку. Проснувшийся Боровичок предположил сознательную акцию, направленную лично против него, но вторая половина взвода рассеяла его подозрения, сославшись на коварство природы. Прошин поймал надоедливого рогача и швырнул в палатку третьей роты. Однако жук нисколько не помешал дружному храпу коллег по оружию.

Прошин был одержим страстью возражать и любил, когда ему тоже возражали. Особенно охотно он беседовал с Грачевым.

— Сейчас бы дня на три в Орехово-Зуево, домой… — мечтательно начинал Прошин. — Первый день спал бы и ел…

— Тебе только туалеты пачкать, — дружелюбно подключался Грачев. — Таких, как ты, и на день пускать нельзя.

— Поспал бы и опять за стол…

— На столе-то — что? — ласково спрашивал Бурлак.

— На столе-то? Ел бы и хохотал…

— Дура! Чего смешного нашел? — закипал Грачев.

— Смешного? Да что тебя Боровичок обедать ведет.

Ломатин обладал способностью обыгрывать исключительные ситуации. Он был наделен редким даром неожиданно появляться в центре внимания и также неожиданно исчезать, словно внезапно отправлялся в длительную командировку, хотя на самом деле он никуда не уезжал и не опаздывал. Он мог вместе со всеми лежать на нарах, но никому и в голову не приходило, что он здесь, жив и здоров, поэтому его голос, выдававший его присутствие, воспринимался как любопытная неожиданность. Утром, едва замолкал горн, Ломатин брался за кисет, к канаве он спешил, попыхивая цигаркой и покашливая. У канавы, заняв место в ряду сослуживцев, он вдруг оживал: Третий взвод, могем?

И надолго исчезал, чтобы появиться совсем в другом месте, как всегда, внезапно. Если строй шагал в лагерь, и ребята от усталости были злы, как черти, а у самого Курочкина по лицу катился пот, Ломатин вдруг ехидно вопрошал:

— Споем, третий взвод?!

Сам он пел не лучше Переводова.

Прибегал Ломатин и к сюжетному повествованию. Обычно он рассказывал о своей службе в народном ополчении под Каширой в сорок первом году.

— Попали мы с Тралкиным в наряд на кухню. Тралкин говорит: «Тут, сынок, главное — котел. Котелок, а то и два наскребем. Чтобы — пополам». Повар определил меня к котлу, а Тралкина — воду носить. Глянул я в котел — на обед шрапнель была — стенки, как в тесте. Говорю: «Ты, папаш, поумней, давай меняться: я — воду носить, а ты в котел». Тралкин согласился. Отдаю ему котелок, сам за ведра и — к колодцу, туда-сюда бегом. У Тралкина, вижу, порядок, один зад на виду. Налил я последний бидон. «Давай, — говорю, папаш, подрубаем!». А он как заорет: «Караул! Помираю!» С перепугу я его хвать за зад — не подается. Смотрю в котел: стенки, как зеркало, блестят — Тралкин вылизал, на дне пустой котелок стоит. А Тралкин головой туда — сюда. Ни глаз, ни усов — все в шрапнели. Дернул я тут его как следует, положил на землю и — водой. Он очухался, говорит: «Шрапнель, сынок, в голову ударила, вроде как меня колпаком накрыли». Папаша-то ориентировочку потерял, из котла не в ту сторону выбирался да еще ширинкой за крючок зацепил…

Эту ломатинскую историю знала вся рота.

* * *