Человек

«И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни и стал человек душою живою».

Речь идет о том, что стройматериалом для тела послужила земля - прах. И в достоверности этого убедиться совсем не трудно. Родившийся человек располагает несколькими килограммами материи. А когда над ним, уже недвижимым, разольются леденящие кровь звуки реквиема, тело содержит десятки, а то и более, сотни килограммов ее. Образовавшийся прирост - не что иное, как результат поглощения той же земли, прошедшей через лаборатории растений, дающих нам свои плоды. И от самых великих остается со временем небольшая первоначальная горсть праха.

Француз Габриэль Бертан подсчитал, что стокилограммовое тело человека содержит:

63 кг кислорода,

19 кг углерода,

9 кг водорода,

5 кг азота и т.д.

В человеке есть все из таблицы Менделеева. Как раз то, что в своих многочисленных соединениях составляет понятие земли или праха.

Неверующему остается лишь удивиться: как задолго до Бертрана Библия могла знать это?

Для чего?

А теперь, читатель, позвольте своему воображению нарисовать избушку где-нибудь на краю поселка. Сушат ее ветры, обмывают холодные дожди осени, непогода оставляет на ней свои мрачные автографы, время метит ее своей печатью. Хозяин подновляет, подбеливает, подкрашивает свою хижину, ставит подпорки. Но когда-то ветхость скажет свое последнее слово и жилец вынужден будет оставить пришедшую в полную негодность обитель. Вы уже догадались, вероятно, о чем идет речь. Библия сообщает нам, что назначение тела - быть жилищем внутреннего человека:

«Земной наш дом, эта хижина» (2Кор. 5,1).

Можно ли подыскать более удачное сравнение? Дом. Для его окончательной отделки требуется четверть века. Это расцвет. Формирование закончено. Некоторое время внешность сохраняется неизменной. Но вот тучки жизненных невзгод, проносясь над головою, одна за другой бросают свои тени на лицо. И тускнеет взгляд человека. Время своим резцом намечает пока еще чуть заметные морщины, и он все отчетливее ощущает дыхание приближающейся старости, которая протягивает руку с печатью, намереваясь наложить на чело ее оттиск. Неведомо откуда являются непрошенными гостями недуги, вынуждая жильца ставить подпорки пошатнувшемуся здоровью, которое начинает вытекать из поврежденного сосуда. Таблетки, диета, санатории - все пойдет в дело, чтобы как можно надольше задержать ускользающую пору расцвета. Человек не желает стареть. Ему неприятно видеть углубляющиеся морщины на лице. Он с тоскою замечает, как гаснет его взгляд и уходит свежесть. Все неохотнее встречается он с собою в зеркале, учащаются протяжные вздохи. Для человека без веры это трагедия. В его понятии ЧЕЛОВЕК- это всего лишь материя, и она-то на его же глазах медленно, но неотвратимо рушится. И если человек жил только для тела, если спешил исполнять все его запросы и прихоти, - он впадает в отчаяние. С тоскою видит он, что все безразличнее скользят по его внешности глаза встречных, никто уже не ищет его внимания, молодость проходит мимо, не проявляя интереса к его дряхлеющим чертам. Трудное время для такого человека. Он протягивает руки к ускользающим удовольствиям и, не находя их в прежней мере, отдается меланхолии и алкоголю. Особенно прослушивается эта тоска в подборке стихов Василия Федорова, увенчанной изящной фразой:

«Я ковал свое сердце для вечной любви».

«Огонек» предоставил ему две полных страницы, чтобы пред многомиллионной аудиторией читателей он мог излить тоску своей еще не насытившейся любовью души, которой тесно в телесной храмине, уже изрядно потрепанной ветрами страстей и безнадежно дряхлеющей.

Вспоминается личное знакомство с пожилым профессором. На высоком лесистом берегу Волги утопала в зелени дача. Наши двери выходили в один коридор, где мы чаще всего и встречались. Профессор всегда был чем-то подавлен, угрюм, и мне ни разу не удалось увидеть его улыбку. Он вошел в полосу тех безрадостных дней, когда человек начинает жить одними воспоминаниями. Он решается провести на себе смелый эксперимент - делает себе операцию омоложения. Сущность ее осталась мне неясной. Эксперимент постигла неудача, и вместо второй молодости на профессора обрушилась преждевременная дряхлость. К следующему моему приезду его уже не было: он умер на руках попечительниц. И когда мы останавливаем взор на ветхом лице глубокого старца, нам трудно представить себе его молодым. В его уже почти нездешних чертах не осталось и следа от былого расцвета. А сколько старушек, доживающих свои немногие дни в отчаянном борении с недугами, были когда-то цветущими девушками, которых когда-то любили, искали взаимности, слагали стихи, о их красоте пели. А теперь... Ушли в безвозвратную даль и красота, и свежесть.