Человек должен жить

— Собирайтесь, поедем оперировать, — сказал Василий Петрович.

Машина «Скорой помощи» подбросила нас до стационара за какие-нибудь три минуты. Еще через десять минут я уже стоял возле операционного стола в полной форме врача-хирурга. Предстояло сделать операции троим больным. В последние дни я много читал об операциях по поводу аппендицитов. И знал эти страницы учебников на память.

Вошел Захаров, на ходу завязывая марлевую маску. Затем появился Василий Петрович. Он был одет, как и я: халат, шапочка, марлевая маска, фартук из клеенки. И руки выставлены вперед.

На каталке привезли тучную женщину. Сердце у нее, должно быть, неважное. Василий Петрович оперировал ее сам, а я помогал. Не приведи бог оперировать таких полных! И зачем только они болеют!

Двадцатилетнюю девицу оперировал тоже он. Операция прошла без каких-либо особенностей, и она мне не запомнилась.

Дверь приоткрылась, в щель пролез Каша. Он посмотрел на меня с завистью. Ему тоже не терпелось оперировать. Конечно! Он стал возле Захарова и что-то тихо говорил ему в левое ухо, как в микрофон.

Василий Петрович сидел на железном, выкрашенном белилами стуле. Как и я, он выставил вперед руки, полусогнутые в локтях.

— Вы хорошо ассистировали, — вдруг сказал Василий Петрович. Он оттолкнулся ногой от пола, описал на вертящемся стуле почти полный круг и остановился, глядя на меня. — Всегда помните, что вы ответственны за жизнь человека. Когда оперируете, всегда думайте, что на операционном столе лежит близкий вам человек: мать, брат, жена. Нужно любить человека, который пришел к вам за помощью. Руки и сердце хирурга неразрывны.

Голова и руки — да. Что касается сердца — сомнительно. Во всяком случае, мне будет трудно представить в чужом человеке брата, мать или жену.

Ввезли Дубовского. Василий Петрович сказал:

— Юрий Семенович, оперировать будете вы.

Глаза Каши вспыхнули, а Захаров глянул на меня без всякого удивления. «Я же говорил тебе!» — прочел я в его взгляде. Мне показалось, что он завидует мне. Что ж, это естественно… Как и я, он смотрел на Коршунова.

Не заведующий отделением Золотов, не институтские светила, а Василий Петрович казался мне сейчас самым умным, самым справедливым учителем на земле. Я благодарил судьбу за то, что при распределении попал именно к нему. Хорошо, что он выздоровел. И еще лучше, что он оправдывает мои надежды.

Дубовского переложили с каталки на операционный стол.

— Тревожно на душе, — признался Дубовский, глядя то на Василия Петровича, то на меня. — Мой дядя умер до войны оттого, что срезал безопасной бритвочкой мозоль. И представьте, жена у него была врач.

— И он, по-видимому, считал, что этого вполне достаточно, чтобы и самому испробовать свои силы в медицине, — сказал Василий Петрович. — Много ли надо знаний, чтобы удалить крошечную мозоль?

— Он умер от заражения крови, — сказал Дубовский, шаря глазами по операционной. Ему, наверное, казалось, что он увидит где-либо кровь. Но вокруг была чистота, какая может быть только в операционной.

— Вероятно, ваш дядя не прокипятил бритвочку, — сказал Захаров. — А пенициллина в те годы еще не было.

— Вероятно, — уже из-под простыни сказал Дубовский. — Василий Петрович, кто будет меня оперировать?

— Юрий Семенович, — ответил Коршунов.

— Юрий Семенович врач или студент? — спросил Дубовский.

Гениально! Гениально спросил парень!

— Почти врач, — сказал Василий Петрович. — Он окончил с отличием четыре курса института. Кроме того, и я буду рядом, так что вы можете быть спокойны.

Я буду оперировать! И мне будет ассистировать Василий Петрович! Я почувствовал необычайный прилив сил и уверенность неограниченную.

Может быть, эта уверенность передалась больному. Он спокойно опустил голову на простыню — он беспрекословно отдавал себя в мои руки.

Василий Петрович смазал йодом живот Дубовского. В двух предыдущих операциях это делал я. Сестра подала шприц, и я сам начал впрыскивать новокаин в кожу больного. Все шло хорошо, и лишь когда в моих руках оказался скальпель, уверенность начала покидать меня. Ассистировать просто, а теперь немеют пальцы, сжимающие скальпель, кружится голова. Может быть, от счастья кружится? А что, если не смогу? Но ведь я давно стремился к оперированию! Я увидел Василия Петровича, Захарова, Кашу, Дубовского и сказал себе: «Я должен быть сильным и смелым, лишь тогда из меня выйдет толк». И вонзил скальпель в кожу.

Дубовский спокойно дышал под простыней. Воздух свободно поступал к нему. Дубовский, конечно, не знал, что делается сейчас в его животе. Но, как и каждый больной, он хотел знать.

По выражению лица Каши я догадывался, что Дубовский смотрит на него, смотрит, наверное, внимательнее, чем в зеркало. Каша иногда ему подмаргивал. Выражение лица Каши часто менялось, но не омрачалось ни разу.

Мне надо было найти червеобразный отросток. Еще ничего не искал я в жизни с таким старанием.

Минуты три прошли в поисках, в тягостном для меня молчании. Нет!