Человек должен жить

Я посмотрел на сестру Нину. Ее глаза, большие и черные, что-то подсказывали мне. Но что? Взглянул на Василия Петровича. Он даже не удостоил меня взглядом. «Если я не доведу операцию до конца, я погиб», — мелькнула мысль.

И вдруг я нашел отросток сзади — совершенно позади слепой кишки. Нашел!

Минутой позже я перевязал отросток, отрезал, бросил в таз и начал зашивать брюшину.

— Молодец, Юрий Семенович. Хорошо, — похвалил Василий Петрович, когда больного увезли в палату.

Выйдя из-за своего столика, операционная сестра протянула мне руку:

— О! Вы титан, Юрочка! Первый раз вижу оперирующего студента.

— А что говорили в начале месяца, помните? «Не завидую больным, которые…»

— Поздравляю, — перебил Каша, — ты прекрасно делал.

Подумаешь, открыл Америку! Я и сам знал, что прекрасно. Теперь вся больница будет знать. Я первым сделал полостную операцию.

Захаров оказался самым сдержанным. Пожав руку, он лишь сказал:

— Начало хорошее, Юра.

Я понимал его сдержанность и даже одобрял ее. Я сам относился к Захарову сдержанно: не мог себе простить, что все-таки, если разобраться, не я, а он спас мальчишку. Этот переросток обставил меня на целое очко. Что ж ему радоваться, если я теперь догоняю?

Василий Петрович медленно снимал халат, лицо его улыбалось.

— Вот смотрю на вас и думаю, — сказал он, — правильно я поступил или нет? Убежден, что правильно.

Каша, кивая головой, закричал:

— Конечно, правильно! Разве может быть на этот счет второе мнение?

Я не мог ни думать, ни говорить. Я был на седьмом небе. Душно и тесно в операционной. Я вышел в коридор. Он был пуст. А мне хотелось к людям, хотелось новых похвал. Хорошо ли, когда человек ждет похвал? Да, хорошо! Да, я хочу похвал! Человек должен хотеть похвал, если это настоящий человек, а не тряпка.

Не помню, как очутился я на дворе. Шел, кажется, дождь, но, разгоряченный, я не замечал его. Я даже расстегнул воротник рубашки и ослабил галстук. Курил папиросу за папиросой. Счастливейший день моей жизни!

Не заметил, как подошел Каша. Он ласково потрепал меня по плечу. Не скрою, я не чувствовал особой радости от этого прикосновения.

— Я очень доволен, Юра, — сказал Каша. — Вот узнает Золотов, что ты хорошо оперировал, и к Захарову будет лучше относиться, да и ко мне, когда перейду в хирургическое отделение. Возможно, и Золотов будет скоро разрешать оперировать… Я очень доволен, Юра, — ведь каждый успех, каждая неудача любого из нас отражается на всех троих.

— У тебя иногда рождаются гениальные мысли, Игорь! — сказал я. Минуту погодя я спросил: — А тебе не надоело еще в терапевтическом?

Дождь брызнул вдруг как из лейки, и Каша спрятался под балкон, поддерживаемый толстыми четырехугольными колоннами. Оттуда он крикнул:

— Что ты, Юра! Терапия — увлекательнейшая наука… Ой! Шприцы полопаются! — Через мгновение он исчез в вестибюле.

В такой день его мысли заняты какими-то шприцами.

Едва он исчез, на крыльцо вышел Чуднов. Сейчас и он начнет поздравлять. Конечно! Я поблагодарю его… Странно! Куда это он? Не заметил меня.

Из окна второго этажа высунулась Валя:

— Юрий Семенович, вас дежурный врач зовет.

Что еще там такое? Я бросил папиросу, поправил галстук, застегнул на все пуговицы халат. Перед больными и старшими всегда надо быть в полной форме. Уж где-где, а здесь я не давал себе поблажки никогда.

В дверях вестибюля я встретился с Кашей. Он посторонился, чтобы пропустить меня:

— Иди, иди, Юра! Как-никак герой дня!

То-то же!

Дежурил Вадим Павлович, очень странный человек — единственный врач в больнице, который, кажется, страдает оттого, что больные все реже стали умирать.

Как он был удивлен, когда узнал, что мотоциклист Лобов, вероятно, не умрет! «Да?» — сказал он. И вдруг так засмеялся, что я испугался за его здоровье.

Я постучал в дверь ординаторской, услышал «да!» и вошел.

Вадим Павлович сидел за большим письменным столом. Перед ним лежала толстая потрепанная книга, наверно роман.

— Вы знаете, что сегодня дежурите?

— Впервые слышу.

— По графику — ваш день. Возражений нет? — спросил он.

Откровенно говоря, в субботу дежурить не хотелось.

— Придется, — сказал я.

— Вот-вот. Никуда не денешься. — Он беспомощно развел руками и засмеялся.

— Где прикажете находиться? — спросил я.

— Держать вас около себя не собираюсь. — Он все еще улыбался. — Будьте где-нибудь в больнице. Думаю, мы разыщем вас, если понадобитесь. Иголку и в стогу находят. Салют! — Он хлопнул ладонью по роману. Я понял, что свободен, и вышел.

Несколько минут я ходил по ковровой дорожке, разостланной в коридоре, потом вышел на больничный двор.

Вечер был прохладный, но не дождливый. Я сидел на скамейке среди клумб. На других скамейках сидели больные: кто играл в шахматы, а кто просто дышал свежим воздухом.