Человек и песня

Это произошло в 1925 году. А спустя три с лишним десятилетия фольклорист и писатель Д. Балашов напишет: «На Александре Капитоновне окончился таким образом многовековой патриархальный обычай. Дочери ее все выходили по своей воле»[110]. А что за этими немногими строками было? Последнюю в истории села Варзуги выдали замуж насильно, за нелюбого, не спросясь ее согласия. Не по расчету, нет. Не за богатство. (Ведь отдали в ту же саму семью, за родного брата Льва). По прихоти властной и своевольной матери. «Пока мой сын младшенькой, Виктор, не народилсе, я всё плакала, плакала. А в груди ровно камень холонной лёжит, а не серьцо. Будто уж мертва я, отречена кака-то от людей, а с живыми еще живу. Почернела, выхудала вся, не слышу, не вижу ницего и никого. Свекрова-то матушка, бедна, плакала: жалела меня и сына меньшого Льва». Сломал упрямый Федор жизнь любимой девушки, жизнь брата да и свою тоже. Не было настоящего семейного счастья ни у кого из них. Давно уж нет в живых братьев-соперников. Но оба они живы в памяти Капитоновны. Помнится мне, когда-то погожей сентябрьской ночью (лампу и свечу не зажигали: не хотелось) стоит Александра Капитоновна босиком на чистеньких пестрых половиках, невысокая, статная, кажется, совсем молодая в ярком широком снопе лунного света. За окнами, под угором спит река Варзуга-кормилица, и во все окна дома видны ее острова, разливы и луга... Разживляет Капитоновна самовар у печи, тихо и спокойно сказывает свою жизнь: «Я на Федора зла никогда не держала. Што уж тут! Жизнь прожита, дак. Шестеро детей подняла. Одну войну вспомнить!.. Мужики вси на фронти. В колхози — одни старики да жонки, да дети, дак. Ниоткуда никакой помоги. Свою роботу робишь и мужицьку. И сена заготовляли, и лес валили, и рыбу лавливали, и через пороги по Варзуге-реке сами ходили на лодках, груза возили, и пасли, и пахали, картошку да капусту ростили — с горя, с тоски да со скуки роботали на вси руки. Выжили, однако. Дети в люди вышли. Живем хорошо. Внуки уж ростут, дак. Новы-ти повыросли. Федор-от, муж, хозяин, с войны пришел, а долго не зажил: после фронта заболел, помер. Внуков ни которого не дождал. Топерича уж и правнуки ростут. Перед Федором вины моей никогда ни в чем не было. Да и он меня крепко уважал. Пальцем не тронул на веку». И вдруг, всколыхнув волну длинных густых — ни сединки — каштановых волос (просыхают после бани), говорит спокойно, твердо и совсем просто: «Только я ведь всю жизнь издали одного Лева любила. И он меня. За то и рано помер с горя, не зажил. Его уж давно в живых нет, да я уж прабабушка, а и посейчас люблю. Любовь-то ведь только одна настоящо бывает».

Я спрашиваю: «Александра Капитоновна! Но как же вы могли матери подчиниться?!» — «А што делать?..» — «Ну, не знаю: убежать надо было вместе со Львом». — «Куда?» — «Да хоть куда. Мало ли? В Кандалакшу, в поселок Лесной». — «Не-ет, голубушка! Это у вас, у нынешних: «Хочу. Не хочу. Не стану. Не буду. А это — хочу, буду». А преже знали одно: матерь ослушатьсе нельзя, цё бы она ни приказывала. В ум преже не пришло бы поперечить матери».

Личная трагедия Александры Капитоновны на долгие годы стала предметом моих размышлений. Но мне понадобилось почти десять лет для того, чтобы осознать, казалось бы, простейшую мысль: отказавшись от борьбы за свое счастье, Александра Капитоновна проявила не слабость, а силу и мужественность характера. Звал ее любимый даже после свадьбы оставить мужа и вместе уехать. Всю оставшуюся жизнь готов был принять, какова бы ни была: с детьми, с неурядицами, с горем. И вряд ли не только в Варзуге, но и на всем Терском берегу кто-нибудь осудил бы ее «эмансипированный» по тем временам поступок. Никто бы не осудил, кроме... родной матери. Приобрела бы Александра Капитоновна все счастье жизни. Но, может быть, ценой потери целостности, чистоты и гармоничности своего внутреннего духовного мира, сломав один из его основных стержней: безусловное послушание матери. (Может быть, и не была бы Капитоновна той самой, которую знают и любят?)