Человек и песня

Был я на копали,
Был я на топали,
Был я на кружали,
Был я на пожари.
Молод был —
Семью кормил,
Стар я стал —
Пеленатьсе стал.
Умер — в яму бросили.
Кости мои негожи
И собаки не гложут прохожи.

Глиняной горшок, дак... На копали гнилу[143] копали. На топали — уж топали да тяпали ей, гнилу, преже, цем лепить зачнут. На кружали — на кругу (кружали его, дак гончарно кружало и звалосе) горшок лепили. На пожари — в печи обжигали (преже печи были сделаны). Целёхонёк был (новой, молодой, дак...) — семью кормил: в печи щи да кашу в ём варили. Стар стал — берестом полосочками стягали горшок, ежли треснёт, и ишше дёржали. Умер — уж вовсе розбилсе. Тут уж кинут в яму. А кости-ти негожи. Их и собаки глохтать не станут, дак... Нецего. Пусты...

А вот ишше:

Аз се[144]

розглегласе...Кабы я встала,
Я бы до неба достала.
Кабы мне руки,
Кабы мне ноги,
Я бы вора поймала, связала.
Кабы мне рот да язык,
Я бы все розсказала.

Ну, уж ета-та мудрё-она! Нипоцём ей не отгадаёшь. А ведь отгадка проста: дорога. Кабы ей в рост встать, — конешно, до неба бы достала. Воры-ти, розбойники по ей бегали. Вот она и говорит, що вора бы связала. А все она, матушка дорога, видит, все знаёт. А роту у ей нету-тка, дак розсказать не можёт, дак...» Глаза Евдокии Дмитриевны смеются-лучатся, переливаются серо-голубыми искорками. В этот миг они перламутровой неуловимостью цвета похожи на главку Успенского храма, очень хорошо видного из ее окон, словно он совсем рядом, «на здешней стороны», а не на другом берегу реки.

Наконец (за столько-то лет быванья в Варгузе!) я собралась сходить в лес к издревле знаменитому Собачьему роднику. Нашелся «преизрядный» проводник — муж Клавдии Капитоновны Ефим Васильевич. С нами его внучка Люда, уже школьница, и моя Анюта. Ефим Васильевич с палкой: сказались военные контузии, ранения, глаза почти отказали, «тёмны, полы[145] глазы, дак»... А кажется, совсем еще недавно Ефим Васильевич был одним из лучших рыбаков в Варзуге, с большущей семгой («што твой зверь») фотографировался. Он и сейчас нисколько не унывает, жизнью доволен (один из немногих, кто жив остался, вернулся в Варзугу с войны домой). Идет впереди, несуетливо, на палку не опирается. Она заменяет ему глаза. Ею ощупывает с детства знакомые приметы: камень у тропинки, бугорок, ложбинку, подъем, куст, межевой столбик. Идет упругой уверенной походкой (для меня — так даже быстро). Говорит: «А кудайно бежать? Старики стародавни преже говаривали: «Бегом Бога не достанёшь... Шапка спадет, конь пропадет. А Бог — все впереди идет...» Така у них была пословиця... Што уж не суетись, значит». Подымаемся на песчаный, поросший травой пригорок, солнечно прогретый. Отсюда хорошо видны вся Варзуга и река. Ефим Васильевич останавливается, оборачивается назад, к реке. Безошибочно, словно ясно все видит, указывает палкой в заречные многоярусные дали лесов: «Вон там Степанова вышка. С ей глядят, нет ли пожара в лесе. Пошто Степанова? До нас выстроена. Мы не знам. Какой-то Степан, бывает, выстроил. А вот тутотка, прям нас, Тонкой остров на реки. Повыше ёго — Кернополё (видишь, он кажет, как полё, даже верес на ём ростет. Перебрести водой (тут неглыбоко) — Толстой остров, а за им небольшой Курейной остров. А внизу, там уж далеченько — Соловецькой остров (он издосель уж Соловецькому монастырю принадлёжал). Да остров Кроваво... Кто знаёт, битва ли там была. Уж так из веку зовут ёго. На етих двух островах завсегда косили. Ну! Така трава там ростет! Що ты! А там опять вси пожни по именам названы. На Кровавом-ту острову, старики прежни сказывали (а мы — опять старики и так издосель), на веку[146] кака-то вража рать ишла на Варзугу. Да не дошли. Зимня пора была. Да мать-сыра земля розступиласе. Они все и провалились. В зень[147] прошли. Мужики-варзужана приехали саньми сено брать (там на зиму оставляют), а на снегу лёжит сорок рукавиц и все со одной правой руки. Не знаю уж, пошто так: говорят, от рати той знак осталсе.