Человек идет в гору

Поздно вечером в партком пришел Яша Зайцев. Он знал, что Чардынцев в эти часы бывает один: читает газеты и журналы, составляет конспекты докладов либо набрасывает план работы на завтрашний день.

— Можно? — спросил Яша, просунув в дверь свою белокурую голову и обежав всю комнату глазами.

— Проходи, — кивнул Чардынцев. Яков был чем-то подавлен. Он ворошил рукой волосы, мялся, не решаясь начать разговор.

— Что не на танцах? — спросил Чардынцев, не отнимая глаз от бумаг: он заметил смущение Якова и теперь боялся его «вспугнуть». — Я как-то выговаривал вашим комсомольцам, что они рано в старички записались: по три часа сидят на собраниях, жуют скучную окрошку из цитат и старых примеров. Ну так они теперь в другую крайность ударились — по вечерам только и дела, что танцы и танцы. Может, это я брюзжу по старости, а? — Чардынцев вскинул глаза на Якова и снова убедился, что комсорг сегодня «не в себе». Зайцев отчаянно теребил бахрому скатерти, не зная как начать.

Чардынцев встал, вышел из-за стола, взял Зайцева за плечи и усадил на диван.

— Слушаю, Яша, — сказал он, присаживаясь рядом и не снимая руки с плеча юноши.

— Алексей Степаныч! Я много читал и много слышал о старых большевиках. Они кажутся вылитыми из чистой стали. — В глазах Яши было смятение. — Но почему мы, рожденные после Октября, несем еще на себе язвы капитала?

— Постой, постой, Яша, выражайся определеннее. Во-первых, кто это — мы? А, во-вторых, что это за язвы? — с улыбкой проговорил Чардынцев.

— Ну вот… хотя бы Глеб. Возомнил себя единственным героем, не помогал комсомольцам, не считался с мнением товарищей. Язва это?

— Так. Ну, Глеб. Но ведь ты сказал — мы, — уже смеясь глазами, выпытывал Чардынцев.

— И я тоже, — продолжал Яков, волнуясь еще более. — Ведь ревность. — постыдное чувство, свойственное людям капитализма, так? А я ревную… Наташу к Глебу. Страшно даже как! Вот увижу их вдвоем и меня будто током бьет…

Он опустил голову, и на его юном, покрытом светлым пушком лице проступила гримаса страдания. Над бровями блестел пот.

Чардынцев задумался. Веселое настроение одним ударом вышибла эта страдальческая гримаса на юном лице. Яков пришел к нему с самыми сокровенными мыслями, пришел за советом. Это взволновало и озадачило самого Чардынцева.

— Видишь ли, Яша, — сказал он после продолжительного молчания, — думается мне, что диагноз твой слишком строгий. Никаких «язв», конечно, ни у тебя, ни у Глеба нет. Что же есть? Есть неправильное, несознательное отношение Глеба к коллективу, к своим товарищам. Стало быть, с ним надо больше работать тебе, комсомольскому организатору, воспитывать его, помочь ему стать настоящим комсомольцем.

Яков смотрел на него таким внимательным, доверчивым, открытым взглядом, что Чардынцев боялся не только неверного слова, но и неточной интонации, выражения лица.

— Что касается второй «язвы» — то я, брат, плохой советчик, — вздохнул он. — Ревность, конечно, нехорошее чувство, ревновать — удел слабых, жестоких и мелких людей. Но у тебя, Яша, мне думается, другое. Тебе страшно за свою любовь. Я где-то читал. Погоди, кажется у Степана Щипачева… Ну да! «Строки любви». Замечательный цикл стихов! Так вот там есть такие слова:

Уж видно, чем любовь сильнее,
Тем за нее страшнее нам…

Понял? Это не ревность, нет! Это страх.

Следовательно, что? Не надо дать страху оседлать тебя.

Чардынцев встал и как всегда, когда он бывал взволнован, тяжело зашагал по комнате.

— Человек должен быть выше страха! Если Наташа тебя любит, — никакой Глеб тебе не страшен, а если не любит, — тут уж и страшиться незачем.

— Да ведь как узнать точно, Алексей Степаныч, любит она меня или нет? — спросил Яков и вскочил с дивана, точно его подбросили пружины.

— Сиди, сиди! — ласково прикрикнул на него Чардынцев, продолжая ходить по кабинету. — Тут, конечно, контрольно-измерительных приборов не существует. По-моему, тебе надо выбрать время и место и, как говорится, сразу взять быка за рога: «Наташа! На повестке дня, мол, один вопрос…»

— Состоялось! — с горькой иронией вымолвил Яков.

— Что состоялось? — не понял Чардынцев.

— Обсуждение этого вопроса.

— Ну и как? Что сказала Наташа?

Зайцев скривил губы и ответил с подавленной обидой:

— Предложила вопрос с обсуждения снять, как плохо подготовленный.

— Да, ответ неопределенный, — покачал головой Чардынцев и вдруг, будто убеждая сам себя, торопливо и весело загремел басом: — Ну и что же? Замечательно! Честное слово, замечательно! Наташа как бы говорит: «Рановато, брат. Надо еще посмотреть, чего ты стоишь». Теперь, Яков, все зависит от тебя. Факт!

— Вы так думаете, Алексей Степаныч?

Снова словно бы ветром подняло Зайцева с дивана.

— Не думаю, а уверен, козел ты бодатый! Такая девушка, как Наташа, может полюбить только человека с большой душой. Вот ты и заслужи ее любовь!

Чардынцев удивился перемене, происшедшей с Зайцевым. Он весь засветился, засиял, как молодой месяц в чистом вечернем небе.

— Ну, Алексей Степаныч, вы теперь услышите про Якова! — сказал он тихо.

Домой они пошли вместе.