Человек из красного дерева

После полуночи пришёл ко входу в собор, и там архиепископ Николай принял мою исповедь, весьма длинную и немного сбивчивую, то в голос, то шёпотом. Признался ему, что превращаюсь в вора, в преступника, не боюсь ударить, не боюсь и кровь пустить, не боюсь и кары за это, не боюсь тюрьмы, а уж соврать, словчить и схитрить – для меня теперь обычное дело, как в зубах поковыряться. Признался, что это началось недавно, меньше года назад, само собой, без причины. И что насилием над людьми, физическим или психологическим, не наслаждаюсь, выше других себя не ставлю – но и не чураюсь совершенно. И каждый раз надеюсь, что это сделает меня настоящим живым, и путь мой закончится исполнением заветной мечты: обращением меня в смертного, слабого, наполненного кровью. И что устал быть неуязвимым, а хочу быть обыкновенным, хотя и не знаю, каково это, а хотел бы узнать, и уверен, что если вполне узнаю – буду совершенно счастлив, пусть и ценой жизни. И ещё много всего наговорил, не сдерживая себя, не выбирая слов, восклицая, размахивая руками – нет, та исповедь была не обычная, вполголоса, в углу храма, – но исповедь истукана, мучимого маетой, перед другим истуканом, мучимым той же маетой.

На что Никола ответил мне, что путь злочинства и воровства навсегда связан с путём Христа – ведь распяли его меж двух воров, а следовательно, воры и преступники ближе всего к Богу, ибо они, сами принимая муки, были первыми свидетелями мук Сына Божия; это невозможно игнорировать, ибо так записано. Но следует помнить, что не всякий вор близок к Богу, а лишь вор пойманный и наказанный. Таким образом, я, Антип, успокоюсь лишь тогда, когда буду наказан людским законом, и никак не раньше. И мой путь злочинца ни в коем случае не есть путь ко Христу – кто так думает, тот, наоборот, от Христа отдаляется.

Он отпустил мне мои грехи, и благословил в путь. И дал ещё задание. Объявил, что связался с Еленой Константиновной и сумел уговорить её отдать кефалофора, в обмен на другую скульптуру, и эту другую должен был сделать я.

– Изготовишь новодел, – сказал Никола. – Тебе привезут из Сибири кусок старой лиственницы, ты вырежешь фигуру, затем искусственно состаришь её.

– Елена всё поймёт, – возразил я.

– Она поймёт, – ответил Никола, – но другие не поймут.

– А кого вырезать?

– Меня, – сказал Никола. – Вырежи меня. Николая Чудотворца, архиепископа.

Наутро я забрал Дуняшку из гостиницы и повёл попрощаться с Читарем.

Он был рад увидеть девочку, улыбался и шутил с ней. Дуняшка сбегала во двор, нарвала первых весенних одуванчиков, отчаянно жёлтых, поставила в банку с водой, на стол, и растрогала нас донельзя; но одной банки ей оказалось мало, она схватила вторую, на этот раз – без воды, заставила свой телефон играть весёлую песню и сунула телефон в банку, торжественно объявив нам, что это – лайфхак; музыка, исторгнутая из банки, загремела в пять раз веселей. В комнате стало тесно и празднично, как будто мы оказались в купе поезда, везущего нас, всех троих, в путешествие на край земли.

А ведь так и есть, – подумал я, – начинается наше путешествие; теперь я не один, у меня есть дочь; мы будем отмечать дни рождения и дарить друг другу подарки на Новый год, мы будем ссориться и мириться, заботиться друг о друге. Поезд отходит от перрона, провожающие заглядывают в окна, прощально машут и улыбаются ободряюще и немного растерянно. Неизвестно, вернутся ли путешественники. Ничего не известно.

Потом я показал Дуняшке фигуру Параскевы, объяснил, что девочка сделана в чин и подобие образа взрослой женщины, особо почитаемой христианской святой, и, следовательно, между нею и Дуняшкой всегда будет духовная связь. Но Дуняшку, по-моему, не впечатлил мой рассказ. Она потрогала прохладную полированную поверхность и поспешила вернуться туда, где звенела музыка. Сам я остался возле скульптуры и попрощался с ней.

Поднимут её или нет – неизвестно. Увижу ли я её ещё раз – тоже неизвестно. Создавая нечто, сначала мучаешься работой, а потом, когда работа закончена, – мучаешься, отпуская готовое произведение в самостоятельную жизнь.

Пешком добрались до вокзала, сели в электричку до Москвы.

Самокат Дуняшки, между прочим, умел складываться, его можно было прицепить на лямку и нести за спиной, наподобие винтовки.

14

Пока ехали – сначала из Можайска в Москву, потом из Москвы домой, – я изложил дочери историю города Павлово. Мне показалось важным всячески отрекламировать город, чтобы, значит, у ребёнка возникло ощущение малой родины, личного и любимого географического угла. Дуняшка слушала вполуха, не выпуская из рук телефона, а мне приходилось употреблять глупые и непедагогичные выражения, вроде “ты это потом поймёшь” или “пригодится на будущее”. Я совершенно не был готов к детской легкомысленности, раздражался, но себя сдерживал.

Она не понимала, что такое прошлый век, и чем он отличается от позапрошлого, для неё это было одинаково давно, в глубокой древности.

Это всё есть в интернете, возражала Дуняшка, всегда можно нагуглить. Лучше скажи: когда ты сможешь купить мне ролики?