Человек из красного дерева

Время тянулось, я ждал, не рискуя подойти к паперти, и проклинал себя за легкомыслие.

Когда вышла – мои ноги подогнулись от облегчения.

Платок сразу сняла.

– Ну что?

– Ничего, – ответила, и опять пожала плечами. – Народу много. Поп стоит, стихи читает, с выражением.

– Не страшно было?

– Нет.

– Ничего не почувствовала?

– Нет. Запах странный. От деда Николая так же пахло. Ладан называется.

Я присел на колени и обнял её.

– Ты чего, пап? – спросила Дуняшка.

– Ничего. Ничего.

17

Утро началось с неожиданного звонка Застырова. Вполне добродушным, свойским тоном он поинтересовался, где я нахожусь; я не стал ничего сочинять, обьявил, что теперь живу в “башенках”, могу продиктовать адрес, но если надо – подъеду сам. Не надо, ответил Застыров, давай-ка мы с тобой вечером пива выпьем, как раньше. Расскажу тебе штучку интересную.

Заинтригованный, я наказал Дуняшке из дома пока не выходить, а если кто будет звонить в дверь – не открывать; это называется безопасность.

Почистил ботинки, причесался, спросил у дочери, как выгляжу – она показала большой палец.

Поехал на фабрику.

Обычно в восемь утра на проходной было не протолкнуться, но сейчас лишь два молодых азиата переминались у дверей, оба невесёлые: то ли их не пускали, то ли, наоборот, только что выгнали, и теперь они думали, куда себя девать. Пройдя внутрь, я всерьёз забеспокоился: ничего не происходило, лишь доносилась ленивая ругань из распахнутых складских ворот. Не гремела пилорама, не звенели двигатели погрузчиков.

Однако я всё равно был рад вернуться; сколько раз пересекал этот двор – десять тысяч, двадцать тысяч раз? Нужно знать и понимать пролетариат, чтобы не презирать расхожие выражения типа “родной завод”. А какой ещё? Здесь со мной считались, здесь мне платили за мой труд, здесь мои товарищи, увидев меня, улыбались.

Будь я наглее, отважнее – мог бы сам учредить такую фабрику. Но не учредил. Это сделал другой.

К нему, к другому, к Пахану, – и пошёл, никуда не сворачивая, в его “аквариум”.

– О! – крикнул Пахан. – Вернулся!

Пожали руки. Пахан был трезвый, но, судя по всему, – ненадолго.

– Я не понял, – сказал он, рассматривая меня внимательно, – что с тобой случилось, в итоге? Одни говорят – тебя посадили. Другие говорят – ты сгорел.

– Дом сгорел. А сажать меня не за что.

Пахан помолчал, не отводя от меня взгляда.

– Кстати, хорошо выглядишь, – сказал он. – Пиджачок тоже ничего, где взял?

– В Москве подарили, – ответил я. – А что у тебя тут происходит?

– Реорганизация, – угрюмо произнёс Пахан. – И реструктуризация. Кризис по мне долбанул, друг мой. Сжатие денежной массы. Заказов мало, долгов много. Мощности загружать нечем. Половину народа я сократил, остальных перевёл на неполный день. Теперь у нас гудок в десять утра, а конец дня в пять вечера. Так что ты, Антип, рано пришёл.

– Ты тоже, – сказал я.

Пахан потянулся, громко хрустнул суставами, как будто пытаясь обнять свой кабинет, свою фабрику.

– А я и не уходил. Я сейчас тут ночую. С женой погавкался… И даже руку на неё поднял… Но это – между нами. Короче, ушёл. Ей не нравится, что я всё время бухой. Мне тоже не нравится, но вариантов нет. Честно скажу, надоело быть трезвым. Надоели кризисы. Я, клянусь, со счёта сбился, какой это по счёту кризис. До этого был в тринадцатом году, а до этого – в две тыщи восьмом, а до этого – в девяносто восьмом, а до них ещё были; лень вспоминать. Зачем мне трезвость? Лучше я буду пьяный, но спокойный. Все решения принимаю взвешенно. Пятьдесят процентов сократил, но всё взвесил.

– А меня сократишь? – спросил я.

– А ты хочешь?

– Нет.

– Твой цех закрыт, – тусклым голосом сообщил Пахан. – Сейчас мы решаем только половой вопрос. В смысле, делаем половую доску. Это шутка.

– Я догадался.

– Ладно, – сказал Пахан, приободрившись. – Расскажи, что было. Интересно же. Сюда же менты приходили, если ты не в курсе. Вещи твои изъяли, меня допрашивали. Потом я в Столбы приезжаю – а Зина говорит, что ты заживо сгорел, одни косточки остались. Я не поверил, пошёл смотреть, а у тебя там – те же самые менты лопатами раскапывают пожарище. Ну, думаю, вот это история! А теперь ты приходишь, собственной персоной, в пиджаке из Москвы, и, типа, как будто ничего не было. Ты давай не темни, Антип, я ж должен знать, что за люди у меня работают!

– Ну, – сказал я, – они решили, что это я ограбил того историка. В марте месяце. Ты помнишь, да? (Пахан не отреагировал.) Кто-то что-то им насвистел, уж не знаю, кто и что. А я уехал в Можайск. Вернулся – а вместо дома – головешки. Может, проводка коротнула, может, взорвался газовый баллон. Не знаю.

Пахан слушал, шаря по мне взглядом, почему-то целясь пониже груди, как будто моя правда пребывала в области живота, а не в словах.

– А чего тебе было в Можайске?

– Уезжал, – ответил я, – по семейным делам. У меня дочка есть, 11 лет, Евдокия. Её мать приняла постриг и ушла в монастырь, а дочку я забрал, она сейчас со мной живёт. Хорошая девочка, вся в меня. Вот такая вот история.