Человек из красной книги

– Послушай, папа, я хочу, чтобы ты, наконец, понял, что не все…

Он прервал её, не дав закончить фразу:

– Не надо, прошу тебя… ничего уже не надо, всё и так ясно без лишних слов, – и, не отрывая ладоней ото лба, добавил уже спокойней, почти окончательно придя в себя: – Или я, или он, этот твой пенсионер-энкавэдэшник, выбирай. Другого разговора у нас не будет, Евгения, этот – последний, тебе решать.

Это тоже был край, но уже с другой, противоположной стороны. На какую-то секунду ей даже стало чуть легче, поскольку после этих слов терзать друг друга и дальше было уже бесполезно. Для неё, во всяком случае, это было так, и больше никак.

– Я поняла тебя, папа, – хладнокровно ответила она Адольфу Цинку, удивившись сдержанности собственного голоса, который теперь уже принадлежал и ей, и как бы не ей, разделившись на прежний и нынешний, – я выбираю мужа и хочу, чтобы ты знал, что с этим решением я не мучилась ни единого момента. – Отец не отреагировал, он продолжал сидеть, где сидел, только чуть вздрогнул мизинец на его правой руке: – И ещё я хочу сказать, что уезжаю, прямо сейчас. Прощай, папа.

С этими словами она встала, подхватила так и не распакованный чемоданчик и, не оборачиваясь, вышла из комнаты. В дверях, тормознув на секунду, добавила: – Провожать не надо, меня заберут. – И вышла из комнаты. Затем он услышал звук прикрываемой входной двери и слабый щелчок язычка раздолбанного квартирного замка. Спустя пару минут раздался шум запускаемого двигателя, который сначала пару раз чихнул, попутно забросив в комнату Цинка шмат сизого выхлопа, но тут же встал на устойчивые обороты, после чего машина тронулась с места, и звук её, угасая по мере того, как Евгения Адольфовна Цинк удалялась от родительского дома, вскоре окончательно растворился в тёплом воздухе ночной карагандинской окраины.

19

Той ночью, растолкав своего паренька, она попросила отвезти её на вокзал. Сказала: доспишь после, а я на поезде и перекладных сама доберусь. Тот глаза протёр, удивился такой её странности, но спорить не стал, сделал, как просила, – тем более что, как он понял, в другой раз не придётся ему уже сюда пилить, чего-то они там с папой её не поладили, – что ж, бывает.

Пока добиралась до Владиленинска, Женя думала о том, что и как сказать Павлу насчёт этого досрочного возвращения обратно. О том, чтобы поведать истинную причину, ту самую, ужасную и совершенно для неё невозможную, и речи быть не могло. Однако она понимала, что новые отношения, которые после этой поездки установятся между ней и отцом, всё равно, рано или поздно, выйдут на поверхность. Хотя, подумала, какие теперь уже отношения, уж скорее – всякое их отсутствие. От этого на душе у неё было больно, дико и непонятно. Мысли путались, наезжая одна на другую, сталкивались, разлетались и вновь, не угоманиваясь, собирались в тяжёлую кучу, которая всей своей тяжестью почему-то давила на затылок. Не похоже, что отец её был болен, подобный вывод совершенно не напрашивался, она бы непременно заметила, если бы хоть раз столкнулась прежде с проявлением в том или ином виде его душевного нездоровья. Наоборот, в сравнении с другими он всегда в её глазах выделялся какой-то разумностью, что в поступках, что в оценках происходящего. Разве что недоговаривал кой-чего, наверное, не подключая Женьку к вещам, не слишком для неё важным и держа их в отношении дочери за второстепенные.

Адольф Иванович и на самом деле, насколько получалось, старался отвести от дочери всякое дурное, что самому ему порой мешало спать и не давало отрешиться, чтобы с головой окунуться в любимое занятие. И, тем не менее, раньше у него это получалось, когда все они жили в Каражакале. Там он писал, его картины были с ним; иногда, когда оставался в бараке один, он расставлял их перед собой в тесный ряд, прислонив к стене, и долго смотрел на них, представляя, что находится на выставке изобразительного искусства, но лишь как посетитель, забредший туда по случайности. И вот он, этот совершенно незнакомый ему человек, смотрит на его картины и видит то, чего, возможно, не видел он, автор, художник, творец и создатель живописного чуда, думая о красоте мира, но исходя при этом лишь из единственно своего понимания её, отталкиваясь лишь от собственного видения всех её причуд.