Человек из красной книги

– Вообще, принято считать, что конечное качество и успех работы, которую ты сделала, затратив себя самым честным образом, больше зависит от взглядов на искусство миллионов людей, которые просто договорились между собой, что такое хорошо и что такое плохо – как у Маяковского, помнишь? – и каждый раз они хотят тебе об этом напомнить, забывая про твоё и только твоё личное чувственное восприятие мира, который существует, живёт вокруг тебя. И вот… – он сделал паузу, подбирая правильные слова, хотя и так уже понимал, что их-то как раз для разговора с дочкой он и не нашёл, – и вот то самое понимание обществом твоей акварельки в рамках некой культуры и определяет, как кажется этому самому обществу, принадлежность её к искусству, – он вздохнул, почесал мизинцем кончик носа и притянул дочку к себе, вдохнув воздух у её волос, – как-то так, Аврусь. А вообще-то, может, и не так, моя милая, потому что то и есть настоящее, что подталкивает тебя изнутри, как бы говоря – возьми меня и не выпускай из рук, я и есть оно, ради чего ты творишь: рисуешь ли, пишешь, сочиняешь стихи, музыку или отправляешь в небо летательные аппараты. – Он вздохнул и на этот раз уже сделал смешное лицо, пугательное, будто собирался её съесть. Она завизжала и закрыла ладошкой глаза, чтобы спасти себя от страшного. Тогда Павел Сергеевич вновь вернул прежний вид, снова став добрым и родным, глянул между делом на часы и добавил вслед сказанному: – Очень надеюсь, что моя доченька ничего из этого бреда не поняла, иначе она запутается окончательно, а крайним в этом деле как всегда окажется её старый глупый отец, который так и не освоил простейших навыков общения с собственным ребёнком. – И добавил напоследок, ссаживая её с колен: – Так вот, девочка моя золотенькая, не нужно в такое верить, всякому художнику следует прислушиваться исключительно к собственному внутреннему голосу и больше ни к чьему, иначе он пропадёт как создатель красоты, отдельной от всякой другой, и останется на этой плоской земле, не улетит, не прикоснётся к божественному, небесному, к единственно возможному лишь для него одного. А всё остальное, Аврусь, не стоит даже того, чтобы краски эти водой разводить.

В тот раз Аврошка так и не поняла, что он сказал, но ещё раз спросить про то же самое не успела. Он вдруг заспешил и сразу уехал, а вернулся, когда она уже спала. Ложась спать, она подумала, что надо будет попытаться добиться от папы правды про свои акварельки, но, проснувшись, совершенно забыла про это; да и папы всё равно снова не было дома.

5

Они прилетели в Евпаторию в самом конце мая и безвылазно прожили там почти до середины сентября. За это время Павел Сергеевич три или четыре раза навещал их, и каждый раз, несмотря на очередную запарку, выкраивал по четыре-пять дней, чтобы провести их вместе с семьёй.

Настасья молилась на них всех, думая теперь, какой дурой была в прежние годы, когда, никак не умея успокоить в себе желчное и злое, так и сяк прикидывала своей подлой головёнкой насчёт жены хозяина. Ну никак не получалось простить за то, что молода, что неплоха телом и лицом, хотя и нищей в дом пришла, с одним столиком деревянным, что приятна на вежливое обращение, что не думает про неё, Настасью, плохо, как она того на самом деле, наверно, заслуживает, если только отбросить работу по дому, заботу о Павле Сергеиче и остальной пригляд по всем делам. И лишь теперь, на четвёртом году жизни уже при обоих, как раз начиная с момента, как Аврошка появилась на свет, Настасья почувствовала, что – всё, проехали, конец дурному цирку, угомонилось, улеглось внутри неё низкое и нехорошее, спало, соскользнуло вниз по течению, в помойку, в никуда. Здесь, живя в евпаторийском спецпансионате санаторного типа, Настя выбирала моменты, когда она не так уж нужна была семье, и сама доходила до моря, до этой теплющей, почти что святой по прозрачности черноморской воды, что так волновала её своей необъятностью, своим податливым телу песочком, своим солёным на вкус иссине-голубым дурманом, затуманивающим голову и глаза. К тому же кормёжка от пуза, четыре раза на дню, и всё чисто, с салфеточкой из твёрденькой тряпки, с вежливыми официантками с кокошником на голове, с обязательным компотом из сухофруктов вместо болтанки из варенья, и, кроме того, чуть не каждодневной сменой белья без всякого её участия в этом привычном для неё деле.

Купалась, плавала вдоль бережка, не удаляясь глубже, чем по пояс. Потом подставлялась солнечным лучам, но обжечь себя не позволяла, хоронилась в тень раньше, чем кожа становилась красной. Однако к концу пребывания в этом бесплатном раю всё одно стала ослепительного чёрной, как эфиоп, которого изначально не уберегли от южного жара.