Человек из красной книги

Последовавший за тем полугодовой кусок жизни, если отсчитывать от катастрофы и завершить его сентябрём, стал, наверное, для Царёва наихудшим из возможных. Размышляя об этом, он мог сопоставить его лишь с Магаданским отрезком жизни. И не только потому, что выжил тогда лишь благодаря случайности, и не из-за того мучительного ощущения чудовищной несправедливости, мешавшего ему думать и дышать. В ту пору он ещё наивно надеялся на лучшее, полагая, что то самое, человеческое, какое отпущено собратьям по разуму, со временем очнётся в них, заплутавших в потёмках собственного сознания, и вернёт всем им голову, восстановит утраченную справедливость, и это коснётся каждого, кто прошёл через горнило чужих преступных заблуждений. В какой-то мере это и сработало; ХХ-й съезд, разоблачение культа Сталина, возвращение доброго имени, нескорая, но зато полная реабилитация с дозволением и даже призывом продолжить заниматься делом всей жизни. И тут опять это безумие – Чехословакия, ввод советских войск, танки на улицах Праги, убитые в мирное время люди, воззвания к миру, призыв остановить помешательство потерявшего всякий разум режима. «Как же так, – думал Павел Сергеевич, – как такое могло случиться, ведь это же самая настоящая агрессия против человечества, против гуманизма как категории: это же есть самое мерзейшее попрание всех прав человека в ответ на его волеизъявление. Получается, что и мои носители в любой момент могут быть легко развёрнуты в сторону всякого, кто не согласен с Кремлём, кто смеет думать иначе, чем они – цепляй боеголовку и дуй в ту сторону, откуда им плохо дует!» В какой-то момент ему показалось даже, что он готов пойти куда следует, чтобы сказать то, чего не сказать просто невозможно. Да, в конце концов, пускай объяснят ему – во имя чего, в силу каких законов жизни и смерти?

Не пошёл, передумал, Аврошка остановила: забралась на колени, заглянула в глаза, спросила:

– Папочка, будем лисовать давай, да?

И всё, разом отхлынуло – так же, как и накатило. Понял, что надо выбирать, или – или. Он и выбрал, тут же, не спуская Аврошку с отцовских колен. Ответил, выдавив требуемую улыбку:

– Да, моё сокровище, да, моя золотенькая, ну конечно, будем рисовать, где у нас акварельки твои, где кисточки разные, где у нас водичка в блюдечке, ну-ка давай вместе поищем…

С Женюрой вообще эту тему решил не трогать. Сама же она навряд ли станет допытываться, что там и как в маленькой дружеской стране, пристроившейся боком к тёплому стану развитого социализма.

Она и не начала, слишком увлечена была заботами об Аврошке, чересчур любила их обоих, думая не о мире в целом, а о жизни на четверых в квартире на 25-м этаже высотки в Котельниках с видом на реку и на высокохудожественный кремлёвский пейзаж. Он же, спустя несколько дней, когда внутренне несколько успокоился, уняв в себе первое чувство и осмыслив всю обречённость своего позыва, просто Бога поблагодарил, что тот сумел остановить его от необдуманного шага, ведущего к пропасти, и что Женька не прижала его с этими делами, иначе наверняка бы, заведясь с полуоборота, уже не смог бы он тормознуть, довёл бы в разговоре с женой себя до перегретой точки невозврата. И, главное дело, этим двоим, таким же Главным, как и сам он, ровно с того же самого дня перестал бы быть конкурентом, потому что не будет его больше как единицы, допущенной к исследованию внеземного пространства. Не станет совсем, как и не было. И не только до стены этой чёртовой не допустят – до любой памяти свыше самой что ни на есть ограниченной. Да что там память, до поляны этой с эдельвейсами будет не добраться, не пустят просто Женьку туда, скажут: здесь для вас запретная зона, гражданка Цинк, нету тут никаких ваших лохматых звёздочек, даже не просите. А Женюра стихи стала писать. Говорит, раньше тоже писала немножечко, ещё в детстве. Наверное, сказала, от избыточности любви и согласия в дружной семье Царёвых-Цинк. Показала заодно кой-чего, даже запомнилось что-то такое: «… Исповедаюсь в грешной любви,/ Что связала нас тесным объятьем./ Потемнее, ночь, выбери платье,/ Перебрав одеянья свои…» и ещё запомнилось что-то, милое такое же, нежное и с чувством, хотя и не большой знаток поэзии, всё больше от Гоголя душа заходится, от Бунина, от Чехова, которые ещё когда уже знали всё про всех про нас.

Спросил тогда, выдержав для порядка «станиславскую» паузу:

– А почему же ты именно в грешной любви исповедуешься, разве она у нас такая? – она не знала, что ответить, и чуть замялась, будто схваченная за руку, а он добил своим уточнением: – Может, из-за разницы в возрасте? – и наигранно засмеялся, впрочем, не имея ничего в виду.