Человек из красной книги

Внезапно пробудившийся в ней талант не требовал анализа, он лишь подсказывал, как лучше расположить слова, как будет образней, глаже, музыкальней. Он пытался подтолкнуть её к пониманию, казалось бы, простой вещи – чем полностью законченная мысль разнится с быстрой придумкой и отчего одна её же строка столь резко отличается от другой, следующей или предыдущей. И вообще, подумалось ей, ведь любое описание начинается в моей голове, а заканчивается уже в воображении читателя, разве не так? Своими строчками я ведь лишь предлагаю им подхватить эти слова, эти смыслы, мои сомнения и сделать их своими, развить, доварить, переработать, а, вполне возможно, просто не согласиться с ними и отбросить как ненужный мусор. Но Боже, подумала Женя, заканчивая «Степное эссе», как это, наверное, должно быть прекрасно, когда читатель, прикрыв глаза, кивнёт головой, удивляясь и разделяя с тобой точность твоих наблюдений, когда вместе с тобой засмеётся над тем, что прежде смешным казалось лишь тебе одной!

И ещё поняла важное, но это уже постучалось в голову недели через две, если отсчитывать от этой её степной зарисовки: не нужно писать, если не просится само, не причиняет боль, не заставляет постоянно об этом размышлять. Даже не начинай, если внутри не вызрело чувство, что предмет твоего писания найдёт отклик в душе ещё хотя бы одного человека – всё остальное просто «плетение словес», игра ума и его же безответственная прихоть, стремление выделиться, не заработав такого права.

Она и на слова теперь смотрела не как прежде: видела так же, но воспринимала иначе, словно сейчас они предстали перед ней впервые. И слова эти, вместе и порознь, внезапно сделались ей родными, потрясающе красивыми и умными, и теперь уже можно было собирать из них любую мозаику – всё зависело от нужды композиции. Ей же хотелось всего, того и этого, так и сяк, чтобы медленно текло и вдруг быстро бы прорвалось и накрыло с головой. И тогда она написала свой первый рассказ, именно такой, неторопливый поначалу, но внезапно словно обретший силу и закончившийся мощно и совершенно неожиданно для неё самой.

Она была потрясена, оглушена, раздавлена. Но не от того, что не получилось задуманное, а от самих возможностей этих волшебных слов, о которых она раньше не подозревала, от того, что, оказывается, можно просто коснуться их рукой и почувствовать в ней гладкий тёплый окатыш, когда слова обретают единственно правильную подгонку… А ещё после этого первого по-настоящему серьёзного опыта она поняла, что правильно поступила, когда не стала втискивать в рассказ того, чему страшно хотелось найти место, – отдельные наблюдения, которые так и просились встать между двумя поворотами сюжета, но она нашла в себе силы и отказала им в этой мольбе, уступив место другому, не настолько выгодному, но гораздо более необходимому для устойчивости композиции в целом. Вот тогда и поразилась, когда прочла уже спокойно, отдалив себя от быстрых эмоций и первых переживаний. Всё, что она откинула, предпочтя избавить себя от соблазна, уже как миленькое сидело тут и там, и вполне себя неплохо чувствовало, добавляя присутствием своим лишней краски и заметно оживляя текст.

Это было маленькое открытие, заставившее её понять простую вещь: не следует ничего никуда втискивать принудительно – если окажется реальная нужда, оно само встанет на нужное место, забыв посоветоваться с автором.

К Новому Году набралось немало: сказка, два эссе, четыре довольно внушительных рассказа и повесть, над которой она сидела два месяца и потом ещё недели две выпрастывала каждое слово, казавшееся ей либо лишним, либо не тем.