Человек из раньшего времени

– Ты ведь едешь к жене? – кивнул Иван Андреевич в сторону стоящего на путях парижского поезда, который вот-вот должен был унести Феликса во Францию и навсегда оторвать от Родины.

– Да, – кивнул Юсупов.

– Кто она тебе?

– В каком смысле?

– Подруга, товарищ, любимая?..

– И то, и другое, и третье.

– Вот. Тогда ты должен меня понять. Я еду не к Керенскому и не к Ленину. Я еду к такой же любимой, что есть у тебя. Только твоя ждет тебя в шикарном загородном доме в Ницце, а моя у меня всегда в душе, хотя домом ей уж тридцать лет служит холодная могила. Нас уже разлучили с ней тогда, в 1887 году. Теперь уж нет такой силы средь людей, что могла бы встать между нами. Да я и не позволю никому сделать это. Извини… – И, подумав, добавил: – Просить у нее прощения мне предстоит всю оставшуюся жизнь. Согласись, сложно делать это, когда ты далеко? Потому я и хочу быть близко…

Минуту спустя парижский поезд навсегда разведет жизненные дороги двух русских дворян, оказавшихся на историческом перепутье и сделавших для России все, что они могли – сына разорившегося симбирского помещика Ивана Бубецкого и князя Феликса Юсупова, графа Сумарокова-Эльстона.

– Вы конечно, можете меня теперь предать суду, поскольку я не выполнил правительственного поручения, – сказал Бубецкой, кладя на стол Керенскому рапорт об отставке.

– А я не стану этого делать, – ответил он.

– Почему?

– Потому что смертный приговор Вы подпишете себе сами. Вы имели возможность наглядно, воочию убедиться в том, что человек, с которым многие так упорно связывают будущее России, есть не что иное как кровавый тиран и деспот. Одно общение с ним начисто убивает веру в революцию, поэтому Вы и написали этот рапорт… Но дело не в этом. Я понял бы Вас и наверное даже разозлился бы на Вас, если бы Вы остались там. Однако, Вы вернулись, а значит, осознавая скорую революцию, сами подписали себе приговор. Так зачем мне его дублировать?

– Что ж, возможно Вы и правы. Но я не Корнилов и не Савинков. Руководствоваться принципом о своевременном предательстве как о предвидении я не стану. И пусть моя смерть будет глупой, но ни Россия, ни Временное правительство, ни большевики, ни монархисты, никто – никто не нуждается во мне, и всякая смерть, принятая во имя кого-либо из перечисленных субъектов, была бы еще глупее. Во мне нуждается один человек, которого уж и в живых-то нет, а живет только в памяти да в душе моей, и то, что смерть я приму во имя него, радует меня и воодушевляет. Прах этого человека покоится здесь, а значит, умереть во имя я могу только в России…

– Однако, – протянул Керенский. – Только русского человека воодушевляет смерть.

– Смерть. Но во имя любви.

Дверь за Бубецким закрылась. Керенский подошел к окну. На улице лил дождь. Медленными, отрывистыми, серыми облаками и запахом приближающейся промозглой слякоти в Петроград приходила осень.

Глава двадцатая. «Отец Иоанн»

И вот благовестие, которое мы слышали от Него и вам возвещаем:

Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы

Первое соборное послание св. ап. Иоанна Богослова, 1:5

Октябрь 1917 года, Старый Мултан.

С появлением нового священника приход Старого Мултана немного ожил – тут появились несколько новых икон, привезенных новым настоятелем из Петрограда, обновили клирос, стали регулярно проводиться службы. Такое оживление в атмосфере всеобщего угнетения и спада интереса к церкви не могло не привлекать прихожан. В итоге добился новый священник даже того, что ходить сюда стали аныки и вотяки, которые раньше поклонялись своим языческим божкам. По воскресеньям в проповедях своих отец Иоанн читал:

– Бог всепрощающий, милостивый, милосердный. Ему все равно, кому или чему вы поклонялись ранее. Придите в обитель его, раскройте душу, покайтесь во грехе своем. И сразу облегчится вам, и отпустит вас длань греха вашего и гнева вашего. Не может человек всегда во гневе жить, оглянуться он должен, вспомнить о том, что он человек и свойства ему принадлежат человеческие. Иначе, если сегодня забудем об этом, то кто ж напомнит об этом завтра? А лучший способ не забыть – обратиться к Богу…

Как-то утром пришел на исповедь старый крестьянин.

– Можно, батюшка?

– Конечно, заходи, сын мой.

– Я исповедаться хочу… Вот причащаться надумал, а перед этим, говорят, исповедь совершить надобно…

– Верно говорят. Садись.

… – Я того… Сказать хотел… Не знаю, простится ли грех такой… Убийство на мне, душегубство…

– Когда и кого ты убил?

– Месяцев шесть тому, пристава местного, Урлова…

Отец Иоанн вздрогнул, но не подал вида.

– За что же ты убил его?

– А он тогда следствие вел по одному делу, об убийстве крестьянина. И ни за что попервах кузнеца нашего арестовал, а уж после комиссар, что с ним из Петрограда был, разобрался, и кузнеца отпустил. Не за что значит было арестовывать. Вот я из мести, значится, и убил.

– А почему сам кузнец не стал его убивать, а ты за него вступился?