Человек из раньшего времени

– Да будет Вам! Просто отвыкли среди военных будней от прекрасного, вот и кажется теперь…

– От прекрасного я отвык 30 лет назад, когда меня заточили в крепость.

– Я этого не знал, – посерьезнел Вертинский.

– Да и к чему Вам? И без того ужасов хватает, чтобы еще вникать в тонкости чьей-либо биографии. У всех у нас – у Савинкова, у Папахина, у меня, у Варвары Александровны – она оставляет желать лучшего. Слишком уж суровые испытания и времена выпали на нашу долю!

– А спасение?

– Мечты о будущем.

– Мечты… разве они спасают?

– Нас, революционеров, да. А Вас?

– А меня нет. Меня, воля Ваша, спасает морфий. Да вот, не угодно ли, для расслабления души и тела? – Вертинский разжал кулак. В нем лежала ампула с прозрачной жидкостью.

– Благодарю Вас. По мне это сродни синдрому страуса, прячущего голову в песок. Сколько ни скрывайся от действительности, я отрезвляться придется.

– Пустое. Стоит ли теперь об этом… Извините, – Вертинский приобнял Феликса за плечи, и они удалились в штабной вагон, откуда секунду спустя вышли с раскрасневшимися и веселыми лицами. Бубецкой курил у дерева, у которого они недавно расстались, Анисим вовсю тискал Варвару как публичную девку у парадной двери в штаб. Проходя мимо честной компании, Вертинский бросил всем: «Милости просим на продолжение!», и офицеры, и солдаты вновь устремились в главную залу. Пошел за ними и Бубецкой – сродни морфию, музыка сейчас помогала ему забыться. И пусть это было кратковременно и вообще не выход, но именно в забытьи так нуждался сейчас каждый на этой ужасной войне…

Бубецкой смотрел на Варвару и Анисима и пил бокал за бокалом. Шампанское не брало его, и тогда он перешел на водку – второй раз после освобождения он напивался до беспамятства. И сейчас, как и тогда, голова его была пуста, мысли покинули ее и под шепот Вертинского уносился он в мирное время 1887 года, и радужные мысли роились где-то в голове, и хотелось думать что, может быть, все еще изменится в лучшую сторону…

Концерт закончился, и дружная офицерская семья возлияниями отмечала редкий праздник на своей улице. Кто-то сбивался в кучки, кто-то держался ближе к Вертинскому, Корнилов вовсю проповедовал приближенным идеи «наведения порядка». Савинков напился и пытался музицировать, но всякий раз его поднимали на смех. Подобные объединения были Бубецкому не в радость – друзей у него здесь не было.

Очень скоро алкоголь сделал свое дело – ему стало плохо, и он вышел на улицу. Проходя мимо одной из солдатских палаток, он услышал там шорох. Прислушался. Шорох, сопенье, возня, звук дамского платья – несмотря на прошедшие в заточении годы, он еще хорошо его помнил. Бросил взгляд на вход в бивак. Там стояли дамские туфельки – они принадлежали Варваре, других женщин здесь не было. Рядом валялась папаха с красным околышком… Бубецкой поморщился и поспешил уйти оттуда.

Недалеко от ангара он был пойман Феликсом. Тот был бодр и весел – морфий сделал свое дело.

– Ты же мне обещал…

– Да, но завтра. А пока еще сегодня, – он выкинул на ладони перед ним карманные часы и громко расхохотался. Иван Андреевич посмотрел на него и коснулся его лица – от опьянения казалось ему, что оно куда-то ускользает, и немыслимо захотелось остановить его исчезновение. Феликс остановил его руку и посмотрел на него так серьезно как только мог… На секунду Бубецкому показалось, что в глазах юного графа блеснули слезы.

– Красивый, молодой парень, и вдруг морфий… Экий диссонанс, – протянул Бубецкой.

– Красота… Знаешь, я в детстве и в юности в домашнем театре всегда играл женские роли.

– Правда?

– Да. Тогда мне прочили будущее артиста, но говорившие это казались мне тогда такими дураками…

Феликс засмеялся. Потом достал из кармана кителя шприц и протянул его Ивану Андреевичу.

– Вот. Забирай и делай с ним, что хочешь.

Он повертел его в руках и вместо ожидаемого шага, вдруг сказал Феликсу:

– Дай мне жгут.

Тот поначалу не поверил своим ушам, но все же безропотно выполнил его приказ. Тонкая иголка проткнула кожу у вены и внутрь него полился сок, наполнявший живительной силой все его члены. Ивану Андреевичу вдруг стало легко и хорошо и одновременно бодро. Он протрезвел, повеселел, кровь прилила к лицу и к голове. Вскоре рука ослабла, и шприц выпал. Иван Андреевич присел сперва на корточки, после – откинулся на спину, опершись на стенку сарая, и, улыбаясь, выключился… Провалился в темноту, из которой однако скоро вернулся.

– Я долго спал?

– Несколько секунд. Так всегда бывает когда в первый раз… – улыбаясь, отвечал Феликс.

Они сидели за сараем, как вдруг на улице послышался какой-то шум и звук приближающегося поезда. Не помня себя и плохо соображая, Бубецкой поплелся на звук. Человек десять солдат и офицеров собрались у перрона. С подножки поезда маленький человек в черном костюме и кепке, размахивая руками и грассируя, вещал: