Человек, которому всегда трудно

Но Мути расслышал меня, он уже пляшет в проходе автобуса, все дружнее звучат наши хлопки в ладоши. Для Мути все равно где танцевать. Однажды в общежитии он исполнил лезгинку на спор на тумбочке.

— Ас-са! Ас-са! — перекрывает хлопанье ладоней голос Алима-Горы.

Автобус мчится все выше, навстречу нам бежит по дну глубокого ущелья бурная Асса́, катит свою белопенную воду в долину. На склонах ущелья то там, то тут высятся в курчавом лесу, над пропастями, необыкновенно стройные боевые башни, сложенные нашими предками из гранитных глыб.

Серго видел эти башни. Видел он и древние поля-террасы над пропастями. Землю для таких полей горцы поднимали наверх, к скалам, корзинами со дна ущелья. Может быть, поэтому Серго и верил, что руки горцев сумеют делать все, что умеют делать другие люди на земле.

— Пол мне проломишь, Мути! — кричит с улыбкой Юсуп. — Ас-са!

Не хлопают в ладоши во всем автобусе только он, потому что руки заняты баранкой, и старый Зураб. Но с лица Зураба не сходит улыбка, мощные плечи его слегка подрагивают: любой горец как бы и сам танцует, если видит хорошую лезгинку.

— Вашк-тох! — вдруг подает Зураб зычным голосом команду, он имеет на это право.

Дождался Мути своей коронной минуты: почти до самого аула не прекращается его лихая пляска в автобусе.

Завидев далеко в вышине таящиеся в лесу домики аула Мужичи, я думаю над тем, что когда-то въезжал туда на своем коне след в след за Серго, под грохот орудийных залпов, мой прадед. Сейчас въедет туда на своем Хунзахе дедушка Марзи. Мне жаль, что он не захотел пересесть в автобус.

Мне почему-то вообще жалко сегодня моего дедушку. Какой-то необычно строгий и торжественный выехал он на дорогу из нашего отщелка гор. Для меня, для всех нас это просто дорога. А для него она — дорога его молодости. Кровь пяти ран моего дедушки пролилась когда-то на таких дорогах.

Скорее всего, мне так жалко сегодня моего дедушку потому, что у меня в кармане лежит полученное от моего отца письмо. Пишет отец не дедушке, своему отцу, а мне. Он пишет, что надумал вернуться из Казахстана домой.

«А пока, — пишет он, — береги бабушку Маржан, Буку, особенно же береги и жалей Марзи, мало он хорошего видел от меня — своего сына. Человек он, ты знаешь, нелегкий. Но он мой отец, а что мне может быть дороже отца…»

Не только жалость к Марзи слышится мне в этой строке. Но и жалость моего отца к самому себе. Надежда, что и я, Шамо, сумею когда-нибудь сказать такие же слова: «Что может быть для меня дороже моего отца…»

Есть у меня жалость к отцу. Он бросил меня и мою мать. И все же это — отец…

Но я больше думаю сейчас о Марзи. «Береги и жалей его», — просит отец. Хорошо, отец. Я буду беречь своего дедушку… Я буду беречь твоего отца!

ЗДРАВСТВУЙ, ДОЧЬ ЭРЖКИНЕЗА!

«Наша Этери! Мы приветствуем тебя в твоем ингушском доме!»

Я разложил красное полотнище с этими словами на траве и начал прибивать его края к планкам. Подбежал всполошенный Хасан и начал меня отчитывать:

— До сих пор возишься… Ничего тебе нельзя поручить, обязательно любое дело сорвешь!

Я, конечно, мог сказать ему, что не сразу нашелся молоток, гвозди. Планки надо было примерить. Ширину ворот измерить, над которыми должен красоваться приветственный лозунг.

Но я ему ничего не сказал, потому что Хасан побежал подсчитывать, хватит ли для всех прибывших на встречу с Этери самодельных скамеек, вкопанных наспех в землю в саду музея. Промолчал я еще и потому, что сомневался: а надо ли прибивать над воротами этот лозунг? Я писал его сам, полночи выводил вчера в красном уголке своего общежития большие белые буквы на красном полотнище.

Но ведь Этери уже давно находится во дворе музея. Зачем объявлять ей большими белыми буквами «Приветствуем», если она уже вошла к тем, кто говорит ей «здравствуй»? Она вошла и ведет себя так, словно тут, в этом тенистом дворе, родилась и живет.

Двор музея обширен. Бо́льшую его часть занимает фруктовый сад. На самом краю скромно стоит невысокий домик. Его занимал Серго. В комнате железная койка, висит бурка Серго.

Рядом дом побольше, с незастекленной верандой. Этот дом заселен и сейчас в нем живет семья заведующего музеем или сторожа, не знаю звания этого высокого худощавого горца с белоснежными усами. Знаю только, что отец этого горца и дал надежный приют для штаба Серго.

Обычный крестьянский двор, если бы не третий дом: сам музей, где множество всяких экспонатов и в залах вывешены сотни старинных фотографий Серго и его сподвижников.

В домик Серго и в музей мало кто из прибывших заходит. Да и чего заходить, если каждый бывал тут уже не один раз?

Народ больше толчется возле дома хозяина. Поднимаются в дом, чтобы напиться воды, а старики — может быть, для того, чтобы сотворить там свою полдневную молитву.