Человек, которому всегда трудно

Этери тоже возле этого дома. То зайдет, то выйдет. Эта полная, моложавая и смуглая грузинка разговаривает то с одним, то с другим из стариков или начинает возиться с детишками, которые шныряют по траве между ногами у бесчисленных гостей. Никак не подумаешь, что из-за нее собрались сюда люди из многих аулов и из Дэй-Мохка. И скамейки в тени деревьев налаживают рядами не из-за этого события, и трибуну тащит Хасан из здания музея неизвестно для чего…

Этери держится здесь как в родном грузинском селе: наверное, и там женщины любят посидеть вот так, как сейчас Этери сидит с Букой, разглядывая с ней вязку горского платка.

Я вижу сквозь высокий плетень двора, как одна за другой подъезжают машины, арбы, верховые. «Здравствуй, Этери…», «С добром твой приход, Этери…»

Топот копыт Хунзаха я узнал на слух и хотел выбежать навстречу Марзи, но меня опередили какие-то ребята, приняли у дедушки коня. Дедушка поздоровался с Этери, со стариками, потом заметил в стороне меня и подошел, посмотрел, чем я занимаюсь. Подошел и наш директор завода, вслух прочитал мой лозунг, потом повторил слова: «…в твоем ингушском доме!» — и вопросительно посмотрел на Марзи.

Я пробежал лозунг глазами. Не ошибку ли нашел у меня в тексте директор?

— Не знаю… — пожал плечами Марзи, отвечая на вопросительный взгляд директора. — «В ингушском доме»… Может быть, по вашим новым обычаям лозунги и в доме надо вешать? Не знаю.

Директор улыбнулся, а Марзи медленно отошел к домику Серго и одиноко стал возле него. Я посмотрел туда.

Мне почудилось на миг, что со ступеньки крыльца сошел черноусый мужчина в бурке, с молодыми черными горячими глазами, похожими на глаза Этери, и сказал дедушке с сильным грузинским акцентом: «Куда под пули лезешь? Ты еще своему отцу понадобишься, ты еще нам понадобишься!»

Грохот копыт раздался в моих ушах. Громовой крик «вурро» — так у нас произносят «ура» — раскатился по ущелью, вызывая эхо в скалах… Так мне показалось.

Этери не пошла к трибуне, а поднялась на две ступени невысокого крыльца хозяйского дома и села там по-домашнему, рядышком с белоусым сторожем музея.

Старики расселись перед домом на чистой густой траве, люди помоложе стали плотно за стариковским полукругом.

Толстый Эюп красовался в первом ряду. Газыри слоновой кости с золотыми наконечниками нарядно сверкали на его тучной груди. Эюп без конца подбивал незаметными движениями пальцев свои усы снизу вверх, его глаза беспокойно следили за фотокорреспондентом.

Марзи сидел в последнем стариковском ряду. Лицо его было неподвижно, глаза полуприкрыты.

— Старики! Я к вам приехала для того… — начала Этери, но вдруг запнулась, обернулась к женщине, стоявшей у нее за спиной на веранде, и что-то прошептала ей.

Та кинулась в дом и тотчас вышла, передала что-то Этери. Это была простенькая косынка. Этери надела ее на голову, прикрыла густые черные волосы, сказала с улыбкой:

— Так вам будет приятнее на меня смотреть, старики. Правда?

По саду прокатился сдержанный добродушный смех.

Кто-то прошамкал дребезжащим голосом по-русски:

— Ей-бох, Этери, ты наш пережитки хорошо знайт!

А чей-то голос произнес потрясение по-ингушски:

— Осто́парлах… Я умру от удивления! Посмотрите-ка на ее глаза. На ее глаза! Когда она улыбается — это вылитый Эржкинез!

— Не для того я приехала в это ущелье, друзья мои, — продолжала Этери, — чтобы рассказать вам о своем отце. Среди вас есть здесь люди, которые могли бы рассказать о нем многое, чего и я по своему возрасту не могу знать… Ведь вы делили с ним хлеб-соль. В этом ущелье. В этом дворе, где мы сейчас сидим так хорошо…

Фотокорреспондент выскочил вперед, изогнулся, навел на Этери объектив.

Она умолкла, опустила глаза. Живость, тепло, печаль сошли с ее лица. Она положила руку на голову ребенка, который сидел между ней и стариком и пытался поймать ручонкой, потащить в рот серебряную подвеску дедушкиного пояса.

Фотокорреспондент не щелкнул кнопкой своего аппарата, быстро попятился назад. Он понял.

Этери снова вскинула голову, в ее блестящих черных глазах опять лучилась доброта.

— Я знаю, что отец любил ваш маленький народ… В своем детстве и юности я видела в нашем доме много снимков горцев.

Она помолчала, посмотрела через головы стариков на нас, молодых.

— Еще я знаю, как бы порадовался отец, что хорошо живут в ваших горах люди, что сыновья и внуки тех, с кем он шел в бой, строят на своей земле заводы, фабрики…

Меня оттеснили, потому что народ прибывал и прибывал. И я теперь не видел дедушку. Я перестал слышать голос Этери, в моих ушах стоял грохот конских копыт в ущелье, партизанское «вурро!» — то же самое, что мне слышалось, когда я увидел дедушку перед началом митинга: он стоял тогда возле домика словно на часах, словно в ожидании приказа.

Грохот копыт…

— Да уймите же коня! — расслышал я голос Эюпа. — Есть там для этого кто помоложе или они все уже умерли?

«Это же, наверное, Хунзах бьет копытом!» — подумал я и кинулся к коновязи. Есть у Хунзаха привычка бить копытом, если заждется дедушку.

Что это с нашей Букой? Дедушка! Марзи!