Человек, которому всегда трудно

Я опять ни слова не сказал, но обиделся. Весь вечер потом не мог успокоиться. Почему я так обиделся за своих предков, сам не знаю. Я их видеть в глаза не видел, этих предков. То есть как не видел? Мой отец жив. Жив и отец моего отца — мой дедушка Марзи́. Пожалуй, оба они — мои предки, но я как-то привык считать, что предки — это те, кого уже нет на свете. Они лежат себе спокойно на кладбище, никому не мешают. Держатся очень скромно, не козыряют ни именами, ни званиями: у нас, ингушей, надмогильный чурт (обелиск) был с древних времен без надписи, а если и есть надпись, то по-арабски. То ли фамилия, то ли, скорее всего, что-нибудь из Корана. Кто это поймет? Ведь наш ингушский язык только с одним языком на свете и схож: с чеченским.

Очень простые, строгие обелиски не всегда отличишь один от другого. Только у одного из самых моих первых предков чурт необыкновенной высоты и ширины. Он сам, предок, завещал поставить себе такой памятник. Но, оказывается, совсем не для того, чтобы выделиться. Умирая, он сказал: «Поставьте на моей могиле простой неотесанный камень, но чтобы он был моего роста».

Лежат себе предки на кладбище, ни во что они уже вмешаться не могут. И все равно ингуши без конца втягивают их в свои житейские дела и разговоры. Одни до невозможности превозносят их, так превозносят, что остановить можно лишь старой поговоркой: «Плохое поколение только предками и хвалится». Другие шагу не могут сделать, не держась за бороду предков. Например, если человек хочет доказать что-то, то непременно вспомнит: «Еще наши предки говаривали то-то…» А если хочет кого-нибудь выругать, то приплетет заодно и его предков. Почему-то до седьмого колена, не дальше.

Во всяком случае, мой дедушка Марзи, когда очень на меня рассердится, то начинает свою ругань непременно со слов: «Ай, чтоб твои предки до самого седьмого колена…» Это он ругает их за то, что они дали миру такого потомка, как я.

Я не могу обижаться на Марзи, потому что он как-никак сам входит в число этих семи поколений наших предков. А какое дело до моих предков Джамботу? Лучше было бы, если бы Марзи, а тем более чужой для меня Джамбот оставил моих предков в покое. Зря я не сказал этого Джамботу. И вообще зря я молчал, когда он меня так отчитывал ни за что ни про что.

Сделать замечание младшему человек имеет право. Даже обязан (конечно, если замечание справедливое). Я — младший, мне двадцать лет, а Джамбот чуть ли не втрое старше. В глазах Джамбота я — мальчишка, у которого еще и ус толком не пробился. Вчерашний пэтэушник. Так оно и есть. А Джамбот… Я вспомнил его массивное лицо, густые сердитые брови, зычный голос, могучую, не по-стариковски, грудь, обтянутую полотняным кителем… Солидный мужчина. И шумит он, наверное, так потому, что переживает за станки, хотя по службе и не отвечает за них. Но предки мои при чем?

В общем, уходил я из цеха расстроенный; добавила мне обиды и Губа́ти. Эта девушка-горбунья, табельщица из сборочного цеха, живет в общежитии рядом через стенку. Она просыпается каждое утро часов в пять и сразу начинает играть на своей старенькой гармошке такие заунывные мелодии, что мне все утро очень и очень грустно. Многие в нашем общежитии сердятся на Губати, обижаются, что она не дает поспать. А я никак не могу сердиться на эту девушку и всегда стараюсь сказать ей что-нибудь веселое, хотя шутник из меня неважный.

Она идет мне навстречу с двумя стульями.

— На один сама сядешь, а на второй — я? — спрашиваю я в шутку.

— А как же, тебя обязательно надо посадить. В грядку! — отвечает она, тряхнув большими круглыми серьгами, сделанными под золото. — Чтобы вместо одного дурака два выросло.

Все, кто идет заступать на ночную смену, хохочут. Приходится смеяться и мне.

Неприятно уходить из цеха дважды обруганным.

— Да говори же наконец, чего ты от меня хочешь? — нетерпеливо пристукивает Джамбот тяжелым кулаком по своему полированному письменному столу.

— Я уже сказал… Очень прошу тебя, Джамбот, не затрагивай никогда больше моих предков.

У нас — ингушей и чеченцев — нет обращения на «вы». Отчества мы тоже не произносим. Так что все сказанное мною сейчас Джамботу — вполне вежливое.

— И ты с этим притащился ко мне в кабинет чуть свет?! — удивленно меряет меня глазами Джамбот. — Иди к станку. Смена начинается. Стой-ка! Оказывается, неприбранный станок был не твой? Почему же ты вчера промолчал?

Я молчу и сейчас. Джамбот вскакивает, упирается обоими кулаками в стол и отчитывает меня:

— Видите ли, его предков я задел! Гордость тебя распирает? А кто ты такой, если вдуматься? И что это мы, ингуши, держимся всегда так, словно из княжеского рода! Ну, вот взять тебя. Кто ты такой? Да ведь люди еще и имени твоего не знают! Ты же, наверное, еще вчера до суппорта своего станка не доставал без подставки. А вот до самых гнусных наших пережитков ты уже успел дорасти. Быстро успел!

— Каких пережитков?