Человек, который открыл все двери

Он отдал сестре какие-то указания по медицинский части, и удалился. Та опять склонилась над ним – медсестра Тамара, как прочёл он на бейдже; с мягким, покладистым лицом и добрыми, часто улыбающимися глазами; с гладкой кожей и лёгким запахом чего-то сладкого – и проговорила, поправляя ему подушку, чтобы голова была повыше:

– Полежите пока так, я сейчас принесу некоторые препараты. Вам нужно отдыхать; восстановление после комы небыстрое. Но всё позади: раз вы очнулись, то точно выздоровеете!

Медсестра расползлась в улыбке, и Анатолия вжало в пастель: на добродушном лице её немыслимым контрастом выделились ровные, аккуратные, чистые… совершенно чёрные зубы.

– Не смотрите на меня так, я не приведение! – Хихикнула она и вышла.

«Не может быть, – вертелось в голове его, – всё это… как же, так много всего, и сон? А смех, разочарование, страх, боль – настоящая, очень сильная – разве бывает… Это сон! Это сейчас сон!». Он попробовал приподняться, но верёвочное тело не слушалось – ноги и руки бессильно задрожали. Однако те волшебные слова были выжжены в его голове, и тлели, как сухой мох. Уставившись на дверь палаты, он произнёс: «сан-сааа-саад-хаши», но ничего не произошло. Он повторял снова и снова, но дверь не двигалась. Потом она всё-таки открылась, но сердце Анатолия упало так же быстро, как и возрадовалось, и падение его было несоизмеримо робкой надежде: вошла Тамара со шприцами и капельницами. Заметив слёзы в его глазах, она сказала:

– Ну, вам радоваться надо. Поправитесь, никуда не денетесь. Молодой ещё, живи да радуйся! За неделю на ноги поставим, вот увидишь.

Сделав пару уколов и поставив капельницу, она опять ушла, блеснув декадансной улыбкой. Она взяла ещё и кровь на анализ, и пока она держала шприц у его вены, Анатолий видел, как тот наполняется чёрной вязкой жидкостью.

Смятению его не было предела. Нутро металось в его жалком теле, как запертый в клетке хищный зверь, всю жизнь провёдший на свободе. Снова и снова он твердил те слова, уже переставая понимать их суть, так что они, как и любое слово, если долго повторять его, превратились в бессмыслицу; он шептал их уже бессознательно, ничего не видя и не слыша, и лишь чувствуя мокрую от слёз подушку под затылком.

Невероятным усилием воли заставил он себя двигаться. Может, конечно, помогли и капельницы; но едва стемнело и в коридорах стихло, он свалился с кровати и пополз к двери. «Это неправильная дверь. Это просто такая дверь… все другие откроются. Что… Что это?!» – рядом с дверью на полу красовались три белых царапины. В это время внезапная вспышка осветила окна снаружи, удар грома содрогнул стёкла, и по зданию прокатился гул. «Оно! Да, снова!» – обрадовался он, но царапины смутили его. Он потрогал их рукой – шершавые и сухие, как бы с бетонной крошкой. Но пол здесь был линолеумный! «Если они там, значит, так тому и быть» – твёрдо решил он. Дотянувшись до ручки, он кое-как выполз в коридор, и – это просто чудо – почти напротив его палаты были двери лифта. И снова под ними на полу – царапины. Значит, ему сюда. Он подполз к ним, и по цифре рядом со створками не без удивления обнаружил, что он на последнем, 22-м этаже. Странно, он не припоминал в своём городе столь высоких больниц… а снаружи уже бушевала буря, и по коридору гулял, свистя в дверных щелях, сквозняк. Он нажал кнопку – загудели двигатели лифта, и через минуту он уже был в просторной, отделанной стальными панелями кабине. Не понимая, зачем он это делает и куда вообще едет, он нажал первый этаж; двери с тихим стуком затворилась, кабина тронулась… и тут же застряла, издав жуткий скрежет и подлетев обратно вверх, как на пружине. Шум дождя и ветра доносился сюда как неясный тихий шорох, однако налетел очередной раскат грома, и всё здание затряслось. Лифт, ударяясь о направляющие, раскачивался в шахте во все стороны. Вдруг он осел одной стороной и замер, точно его что-то зажало.