Человек, который стал Богом

Мать мертва. Это первая ложь, которая стучалась к нему в рассудок этим распахнутым вечером. Это первое мечтание, которое входит в разум, когда имеешь смелость злиться на человека, который развивал тебя в своем чреве девять месяцев. Это первая дверь в комнату зрелого страдания и одиночества. Ничего нельзя изменить. Ни на что нельзя повлиять. Закон смерти – это закон жизни. Смерть нельзя остановить, как нельзя остановить жизнь. Потому что смерть – это и есть сама жизнь, только видоизмененная. Его мать была мертва, но глухая боль в ярком и свободном одиночестве противилась правде этого извечного порядка. Мужчина неопределенного пола страдал, но одновременно с этим чувствовал прелесть того, что жив сам и способен ощущать жизнь других. Отныне жизнь этой женщины не имела значения и власти над его жизнью. Отныне у этой женщины нет имени, пола и настоящего. Эта женщина стала прошлым. Время сохранило ее усилия в сердце, которое стучало органным звуком в ребра ее сына. Органный звук бури и шторма, которым океан съедал сотни кораблей и тысячи моряков, теперь жил под ребрами рассекающего этот вечер таинственного незнакомца. Его слезы, бомбами сброшенные на рукав ее бархатного черного платья от Valentino, в которое она была одета и в котором возлежала в гробу из мадагаскарского дуба, были сожжены огнем печи, поглотившей его родную мать. Этот безжалостный костер все еще горел в его пронзительных глазах, освещающих первозданную тьму рожденного сегодня одиночества. Кольца с изумрудными камнями спокойно сидят на пальцах, которые некогда утопали в его густых детских волосах. Тонированные французской косметикой щеки, ставшие мягкими от его бесчисленных поцелуев. Волосы, побелевшие от потерь и мудрости, аккуратно убранные его руками назад. Плотное тело, явившее миру этого необыкновенного человека, миниатюрно вписано в емкость ее последнего ковчега. Невзрачная, но сильная полуулыбка на холодных губах, подкрашенных ее любимой арбузной помадой. Таинственные глаза, закрытые навсегда.

Автомобили гноились на проспекте, по которому шагал незнакомец. Эпизоды человеческих тел и судеб, разодетые в модные или бедные одежды. Лица с принтами классических эмоций. В то мгновение время перестало играть для него значение и час не имел права быть поздним. Любые ограничения, в том числе временные, были вне закона его настроения. Боль и горечь, которые он ощущал в этот момент не были единственными ощущениями. Не были они и единственными лишь для него. Он с удовольствием утопал в мысли, что то, что произошло с одним человеком – произойдет и с другим. Таков закон преемственности момента. Не он хотел делиться своим страданием. Этого хотела жизнь. То, что пережито одним человеком – будет пережито другим. Счастье одного становится счастьем многих. Боль одного становится болью многих. Жизнь маниакально множит человека, чтобы через бесчисленные вариации тел, характеров и выборов познать саму себя. Молодые студенты увлечены патриотическими песнями, поющимися с кафедры, вгоняющие их сознание в топь иллюзий о выпуклой историчности и национальной логике мира. Учебники пестрят рассказами о великих и могучих полководцах и правителях, создававших и губивших империи. Настоящая история и представление об истории не одно и тоже. Восприятие истории через победы и поражения человеческого духа, через шквал неразборчивого эго – раздутая иллюзия, не более. Настоящая история – это размышление мира о том, как он выглядит на самом деле, каков он внутри, каким ему стоит стать. Все многообразие исторических эпох, сменивших друг друга цивилизаций – творческий поиск жизни самой себя. В этом поиске нет и не может быть подлинного национального значения одних групп перед другими. В конечном счете для жизни не важен народ, язык и культура сама по себе. Это лишь одежды, в которые жизнь одевается, чтобы разглядеть в себе нечто, чего никак не может познать. И что бы о себе ни думал какой-либо народ, нация или раса, их впечатления абсолютно неважны для сосредоточенности жизни в поиске самой себя.