Человек, который стал Богом

Земля. Миллиарды людей кишат на планете в поисках еды, ночлега и секса. Изысканное сострадание, которое он чувствовал к людям, бегущими от смерти и тоски, топтало его правый висок, на котором пульсировала искривленная Господом Богом вена. Он хотел прекратить мучения людей, прошептав им некое волшебное заклинание, которое избавило бы их от страха, безнадежности и гнева. Но он был никем и ничем, несуществующим робким лепетом березовых листьев, мягко шелестящих ветром под окном хрущевского общежитья; ползущим светом вечернего солнца цвета топленого масла, застилающим вертикальное пространство многоквартирной высотки в центре Москвы; плывущей по спертому воздуху вязью табачного дыма от тонкой сигареты уставшей женщины в закрытом петербургском баре; раскинутой сетью многословных неразборчивых реплик на кавказском базаре, где одновременно пахнет влагой гниющих от спелости помидоров, свежим чесноком, травами и козьей шерстью. Застенчивый, многозначительный незнакомец, за которым мы следим, плакал, идя один по московской улице. Ему было нестерпимо жалко людей, которые его окружали. Было ли ему жалко именно их или ему было жалко себя? Быть может он жалел свою слабость, неспособность принести себя этим людям в жертву? А нужны ли людям жертвы? Не наелись ли они святым причастием гуманистических императивов? Не напились ли они святым граалем светского индивидуализма? Примут ли люди жертву одного ради искупления всех? Помнят ли миллионы то, что сделал для них Христос на самом деле? Осознают ли они силу одиночества его любви, толкнувшей его на формальное самопожертвование? Эти жаркие мысли стонали в сознании высокого джентльмена, свободно ступающего по вечерней улице, цепляя взгляды голодных дам и высоких фонарей. Он шел и шел. Ничто не могло остановить его смелой, открытой, слегка небрежной походки. Ничто не могло остановить того бесконечного потока укутанных в мысли чувств, рвущихся наружу. Его мать была мертва. А все эти люди вокруг живы. Жизнь продолжала плясать на костях родной женщины, которую он похоронил этим вечером. Жизнь нагло, злостно продолжала существовать для всех, для миллиардов людей, которые продолжали искать еду, ночлег и секс. Он ощущал, как жизнь похожа на жесткую, пластинчатую крокодиловую кожу нильской рептилии, существующей по своим собственным законам. Эта жизнь прожорлива и бесцеремонна, неистово глумящаяся над хрупкостью любого чувства, противопоставляющего одинокое вечному. Но чувства этого мужчины неопределенного пола были вполне определенны и сильны, закалены как японская сталь. Он был готов снять с жизни ее крокодиловую кожу, обнажив перед всеми ее хилую мякоть. Он нуждался в схватке с диким хищником на его территории. Хищник уже смотрел на него глазами вспыхивающих окон многоквартирных домов, следил за каждым его движением, выжидая подходящего момента для решающего броска.