Человек, который знал все

Самым зябким воспоминанием безукладниковского детства были темные зимние утра, когда ровно в шесть самостийно врубалось радио, не выключавшееся на ночь, поскольку служило родителям будильником, – и на последний драгоценный сон обрушивался гимн страны, грозный хор в двести глоток: "Союз нерушимый республик свободных…" Безукладников на всю жизнь запомнил страх, который охватывал его, маленького школьника. Не потому, что надо было так рано вставать и плестись в школу с тяжелым ранцем по морозу. И даже не потому, что несущийся из репродуктора голос Родины выражал беспощадную строгость. А потому, что в грохоте этой музыки голый подросток, вырванный из постели, как из материнского лона, несущий свою нескладную наготу, свои мурашки и стыдное детское нетерпение в туалет, чувствовал себя насекомым, щепкой, абсолютным ничтожеством перед "волей народа", которая всегда права и никогда ничего не прощает.

А этим простуженным, ангинным утром, надраивая зубы, умываясь, искоса поглядывая в зеркало, уже необратимо взрослый Безукладников вдруг испытал приступ такой леденящей ярости, что сам себе поразился.

Его травят, как дичь. Выкуривают, как зверя из норы. Можно сказать, его уже убивают – а не убили еще по чистой случайности. И кто охотник? Садист, по которому плачет тюрьма. Добавить мысленно: "Тот, кто отнял у меня Ирину", – было слишком больно.

Восьмилетнего Безукладникова мама посылала в магазин "Продукты" за хлебом и за сметаной. Он брал авоську, стеклянную банку с крышкой и уходил в магазин, как на казнь. Потому что на обратном пути его поджидал рослый соседский парень в красной ковбойке – загораживал собой дорогу, криво улыбался и спрашивал всегда одно и то же: "Ну что, стыкнемся?" Это было приглашение драться – просто так, без повода. И каждый раз Безукладников тушевался, прятал глаза, уходил. И каждый раз его мучитель криво улыбался, наслаждаясь беспроигрышной игрой кошки с мышкой. Задним числом Безукладников размышлял о причинах своей позорной робости и находил ей тупое оправданье: руки ведь заняты покупками! Якобы все дело в проклятой сметане. Как ни странно, объяснение оказалось точным. При очередной встрече в ответ на идиотский сакраментальный вопрос: "Ну что, стыкнемся?" Безукладников молча снял крышку с банки и аккуратно вывалил всю сметану на красную ковбойку. Ковбойка вытаращила глаза, попятилась, что-то выкрикнула тонким голосом. Но эта встреча стала последней -игра закончилась. Домой Безукладников шел налегке, холодея от ужаса победы.

Он вспомнил тот случай сейчас, когда вдруг обнаружил себя в состоянии, близком, так сказать, к опрокидыванию сметаны.

До следующего (фактически окончательного) визита Болта оставалось чуть менее трех часов. Во дворе сгущались разнородные наблюдательные силы.

Горло болело так, будто в него насыпали толченого стекла. Любимая некогда осенняя суббота грозилась теперь ничем не отличаться от осенних же понедельников. Тянуло снова лечь в постель и не вставать несколько суток.

Но сильнее всех потребностей был этот саднящий, как ожог, мальчиковый позыв – снять крышку и опрокинуть банку.

Мобильный телефон Шимкевича четырежды исполнил "Турецкий марш", прежде чем обратил на себя внимание музыкальной общественности. Он задавал тон в достойной компании – фуги Баха, куплетов Тореадора и канкана, – рассевшейся с пивом и копченой рыбой на кафельном берегу бассейна. Сам Коля в этот момент вольно плескался в хлорированной стихии, в хороводе стодолларовых длиннолягих наяд, всплывающих по вызову. Наяды были вызваны и оплачены фугой Баха – маленьким, вечно мрачным подполковником таможни, которого, как лошадку за уздцы, влекло, во-первых, все прекрасное, а во-вторых, высокая благодарность за высокие материальные благодарности, выражаемые Колей Шимкевичем в благодарность за посильную таможенную благодарность.

Коля шумно откидывался на спину и разбрасывал конечности во все стороны света, стремясь не обделить своей ступней либо десницей ни одну из участниц хоровода. Наяды, задетые за живое, прыскали и кокетливо матерились.

Пиликающий мобильный марш был наконец переправлен мокрыми ручонками в эпицентр бурливой стихии и поднесен к депутатскому уху, чтобы шаловливый Коля мог озвучить свою дежурную шутку: "База торпедных катеров слушает!"

Чуть задыхающийся, как бы на грани срыва, глуховатый голос обратился к нему по имени-отчеству, и Шимкевич изготовился отбрить какого-нибудь попрошайкуизбирателя. Но в трубке сказали:

– Моя фамилия Безукладников. Я вам советую сейчас подплыть к бортику. А то вдруг захлебнетесь – и не узнаете…

Шимкевич слушал беззвучно, слегка выпучив глаза. И по мере того как его ухоженные щеки из персиковых становились грязно-малиновыми, вся водная и сухопутная жизнь вокруг смолкала, устрашенная живодерским бессмысленным выражением на лице купальщика. Мокрые наяды, в бикини и без, торчали из воды в мерзнущих виноватых позах, уже как рядовые проститутки, готовые к тому, что их вот-вот прогонят пинками.

На берегу даже бросили жевать.