Человек, который знал все

Английская столица встретила меня получасовой толкучкой в пассажирском терминале, запахами хорошего кофе, свежего парфюма и какой-то особой непринужденности. После жестких, напряженно-озабоченных российских городов дышать этой массовой вежливой раскованностью непривычно, как холодным озоном.

Я остановился в Излингтоне у друзей. Утром в четверг, несмотря на свою географическую тупость, я удачно, без пересадок, зарифмовал транспортный узел Кингс-Кросс со станцией метро "Чаринг-Кросс", откуда и вышел на поверхность – в двух шагах до цели.

Так получилось, что я начал смотреть галерею с "конца", в обратной хронологии. За спиной еще маячил апрельский дневной свет, а передо мной уже светились растрепанные, будто спросонья, "Подсолнухи". Хотя, если честно, это свидание с импрессионистами скорее напоминало ностальгическую встречу с полузабытой школьной влюбленностью: все фигуранты живы, можно без робости приблизиться на расстояние поцелуя – но уже ничего нельзя вернуть, да и незачем! Теперь я сгорал от желания повидаться с уродской и неотразимой "Четой Арнольфини" Яна Ван Эйка, с ясноглазым, чуть манерным Лукасом Кранахом, наконец, с самой сильной своей страстью – Вермеером Дельфтским.

Около часу дня я вышел покурить на ступенях галереи. Зеваки и туристы на площади соревновались в численности с голубями. К стыду своему, я только в этот момент вспомнил о Безукладникове. Колонна с Нельсоном стояла там, где ей положено. И, как ни смешно, собирался дождь.

Я вернулся в музей, наскоро поел в тамошнем кафе и отправился выяснять свои дурацкие запутанные взаимоотношения с итальянским Ренессансом. Причем в этих выяснениях я докатился до того, что мысленно обозвал Рафаэля Санти сладкой прилизанной посредственностью.

В половине пятого я присел на скамью возле этюда Леонардо, нарисованного мелками на картоне, и позволил себе посмотреть на эту знаменитую картинку "дикарскими" глазами – так, словно мне вообще неизвестны имена персонажей и библейская подоплека сюжета. Крупная, взрослая женщина поразительной красоты сидит на коленях у другой взрослой женщины, и они обе служат как бы живой подставкой для младенца мужского пола, который обращается с недетским предупредительным жестом ко второму мальчику, прильнувшему справа к женскому бедру. Все четверо сопряжены так тесно, что возникает ощущение подглядывания за глубоко интимным ритуалом.

Кто-то из посетителей прямо за моим плечом раздраженно крикнул на русском языке: "Чего ты сюда поперлась? Мы в этом зале уже были!" -и тем самым напомнил мне о предстоящем свидании с соотечественником.

Судя по лужам на площади, дождь только что закончился. Безукладников подошел к чугунным львам одновременно со мной, минута в минуту, и не скрывал своей радости. Он заметно похудел, стал почти поджарым, но это была поджарость не породистой гончей, а вполне обаятельной беглой дворняги. При нем не было ничего, кроме сырого зонта. Он слегка шмыгал носом и втягивал голову в поднятый воротник. Я отказался от ужина в ресторане, поскольку был совсем не голоден, и мы отправились в бар гостиницы "Трафальгар", до которой было рукой подать. Здесь полагалось восседать на томных диванах, попивая бурбон и любуясь открыточным видом из окон во всю стену. Рядом с нами активно пьянствовали светские девушки, наряженные так, будто они только что встали с постели и поленились одеться.

Мы и начали с бурбона. В тяжеленьких прямоугольных бокалах он походил на слитки старого темного золота. Я спросил: "Вы здесь живете?", имея в виду Лондон. "Да, в этом отеле", – ответил Безукладников. "А вообще – где, в каком городе?" "Нигде. У меня теперь нет ни города, ни страны. – И добавил, не то хвастая, не то жалуясь: – Но я не беспризорник! Меня сразу четыре разведки пасут".

На этот раз Безукладникову не нужно было навязывать мне свою неправдоподобную исповедь – она уже интересовала меня острее любого разговора, и хорошо, что диалог очень скоро сменился его монологом.

После сорокаминутной первой части, разбавленной тремя одинарными порциями высокой пробы, мы эвакуировались по вечернему холодку в другое заведение с каким-то сомнамбулическим названием (кажется, "Insomnia"), где, нарушая все правила грамотного пьянства, взяли две кружки горьковатого лагера. Посреди своего рассказа Безукладников счел нужным извиниться – к половине первого ночи ему надо будет вернуться в отель. Пояснение было туманным: "Чтобы оставить все вещи – и уйти".

Так и получилось. Он простился внезапно, на полуслове, когда мы закуривали в сотый раз на малоустойчивом, плывущем перекрестке, который сносило по течению слепящим напором ночных автомобильных фар, – просто ушел, не оглядываясь, держа курс на "Трафальгар".

Но до этого мы еще успели хорошо посидеть в одном антикварном пабе (я забыл название), где пена с черного "Гиннеса" пролилась на черную дубовую столешницу, всю изрезанную давно умершими и пока живыми выпивохами.

Вот тогда он мне сказал:

– Спасибо хоть, не спрашиваете, есть ли Бог и что там, после смерти.

– Представляю, – говорю, – как вас уже затрахали этими вопросами.