Человек находит себя

Таня, кажется, так и заснула сидя, а утром проснулась на кровати и увидела мать по-прежнему сидящей у стола. Сырой ветер дул в окна, разбитые недавним взрывом, и шевелил волосы матери. Таня увидела ее бледное лицо, провалившиеся, незнакомые глаза, серые, без кровинки, губы, морщинки, которых вчера еще не было, и только тогда по-настоящему поняла, что отца нет.

Домой из госпиталя Варвара Степановна стала наведываться все реже. Прибегала на несколько минут — взглянуть на дочку, поцеловать ее. И снова уходила. Теперь она постоянно дежурила в палате тяжелораненых, которых невозможно было эвакуировать. И Таня по-прежнему проводила время у Громовых.

В одну из августовских ночей был особенно сильный налет. Ксения Сергеевна вывела детей во двор: под открытым небом было спокойнее. Они сидели втроем на скамейке под большим тополем. Стонало небо над городом. Метались голубые полосы прожекторов. Грохали взрывы. Листья тополя зловеще отсвечивали бронзой и казались горячими. Такие же бронзовые отсветы метались на облаках с юго-западной стороны, где рвались бомбы. Таня тревожилась: там был госпиталь. Она сидела с одеялом, накинутым на плечи, и повторяла шепотом: «Мама-то… Мамочка… Она ведь там… Мамочка…»

Налет длился больше часа, потом бомбежка утихла. Ворча по-собачьи, уходили на запад фашистские самолеты. Над городом, расплеснувшись в полнеба, поднималось багровое зарево…

Днем Ксения Сергеевна принесла страшную весть: ночью разбомбили госпиталь.

Таня спала после ночных тревог, свернувшись калачиком на диване. Губы ее вздрагивали и улыбались; наверно, ей снился хороший мирный сон.

Ксения Сергеевна не знала, что делать, как сказать Тане о новой беде. Но все равно нужно было ее будить: час назад объявили об эвакуации города.

— Сынок, у тебя теперь есть сестра, — сказала Ксения Сергеевна Георгию. — Таня поедет с нами…

— Где мама? — неожиданно проснувшись, с тревогой спросила Таня, протирая глаза.

— Вставай, Танюша, ты поедешь с нами. Через два часа нужно быть на станции.

— Где мама? — испуганно повторила Таня.

— Ее нет, — ответила Ксения Сергеевна, опускаясь на диван рядом и касаясь ладонью Таниных волос. — Госпиталь разбомбили… Ночью… — Больше она не сказала ничего.

Таня вскрикнула, вцепилась пальцами в щеки. Тело ее напряглось, потом сразу обмякло. Она упала на подушку и долго лежала без движения, как в обмороке, хотя глаза ее были открыты. Ксения Сергеевна растерялась. Не знала, чем помочь, суетилась. Хотела напоить Таню водой. Таня не пила. Тогда Ксения Сергеевна просто стала гладить ее лоб, волосы. Дышала на похолодевшие пальцы…

Где-то в стороне возник ровный отдаленный гул. Он становился все слышнее, слышнее…

— Мама, наши! — закричал Георгий, бросаясь к окну, потом снова к дивану, где лежала Таня. — Наши же! Наши!..

Над городом шли на запад советские самолеты. От гула звенел воздух, дребезжали в окнах уцелевшие стекла.

— Наши, Татьянка! Вставай! — кричал Георгий, не обращая никакого внимания на мать, которая упрашивала его не шуметь, не беспокоить Таню.

Таня вдруг болезненно, не по-детски вскрикнула и по-настоящему разрыдалась.

Захватив только самое необходимое, они в тот же день уехали на восток.

Лил дождь. В товарном вагоне было холодно, и Георгия в первую же ночь прохватило сквозняком; может быть, потому, что он укутал Таню своим пальтишком, а сам остался в тонкой куртке. Он пролежал, свернувшись в уголке на нарах, пока не проснулась Ксения Сергеевна и не укрыла его своим пальто.

К утру у Георгия начался жар. Он метался на нарах и просил пить. Воды взять было негде: эшелон хотя и часто останавливался, но стоял помалу и в таких местах, где воды не было. Наконец под утро остановились на большой станции. Говорили, что здесь продержат до обеда. Таня вызвалась сходить за кипятком…

Пока она стояла в очереди у кипятильника, на главный путь принимали встречный воинский эшелон.

Таня долго металась с чайником по платформе, бегала вдоль состава, отыскивая, где бы перебраться, а когда, наконец, перебралась, мимо нее уже катился последний вагон ее эшелона…

Заявить об отставшей девочке Ксения Сергеевна смогла только на четвертой станции; на первых трех эшелон не останавливался. Ей пообещали принять меры.

А Таня долго еще стояла между путями с чайником в руках и сквозь слезы смотрела на исчезавшее вдали облачко паровозного дыма. Потом, когда ушел воинский эшелон, растерянно бродила по платформе, сидела в стороне возле зеленого заборчика. Снова бродила… Смотрела, как между рельсами дрались из-за хлебной корки взъерошенные воробьи.

…К платформе подошел новый эшелон. Таня, позабыв про чайник, давным давно уже остывший, побежала к вагонам, из которых доносились детские голоса. Это эвакуировался детский дом одного из западных городов. Девочки, мальчишки высыпали из вагонов поразмяться. Таня затерялась в толпе. И вдруг совсем рядом с нею раздался удивленный возглас:

— Танюшка, ты?

Мелькнуло круглое, заметно похудевшее лицо, голубые глаза…

— Ванек! — закричала Таня, отчаянно протискиваясь через толпу ребят. — Ване-чек, миленький!..