Человек не сдаётся

Каким все это кажется сейчас далеким и невероятным! Как не похож образ жизни нынешнего украинского села на ту отшумевшую жизнь! И детство — далекое Вчера, — как всегда, самое верное зеркало Сегодня. По его цветению легко распознать все содержание людского бытия.

Полтора года не был я в милой моему сердцу Кохановке. И вот опять брожу по ее знакомым улицам, с трудом вытаскиваю обутые в резиновые сапоги ноги из вязкого чернозема. Талые воды пресытили землю, и весеннему солнцу придется немало потрудиться, чтобы затвердели дороги и поля.

Я стою над разлившейся Бужанкой. Слева, за оврагом, среди голых, просыпающихся после зимнего сна садовых деревьев виднеются осклизлые фундаменты домов — заброшенное строительство. Вспоминаю, что там, где крайний фундамент, когда-то стояла «шура» — так почему-то именовали глинобитный сарай, откуда мы, мальчишки, вытеснили насос сельской «пожарки», предварительно отвинтив от нее все, что можно было отвинтить.

Да, вот она, земля моего сиротского детства. Все знакомо и мило до сердечной боли. Ярко засверкало в памяти одно из далеких событий…

Это было первое или второе лето, когда нам наконец-то сшили из сурового полотна штаны, и мы, надев их, уже почувствовали себя среди людей полноправными гражданами. Мы — это семеро мальчуганов, живших по соседству. Мир наших интересов укладывался в довольно широкие границы деревенского бытия. Мы уже были посвящены во многие премудрости земледельческого ремесла и таинства природы, знали сладость опасностей, которые грозили при разбойных набегах на чужие сады. Добытые в набегах «трофеи» сносили в «шуру».

Однажды нашу безоблачную будничность потрясло грандиозное событие: в село приехал ради какого-то праздника духовой оркестр сахарного завода. Раньше на свадьбах мы не раз видели сельских музыкантов, и они были нам привычны. А тут вдруг столько сверкающих медью инструментов! И мы потом создали свой оркестр.

Нашим капельмейстером стал Павел Ярчук. Авторитет его был непререкаем, так как он умел играть на всем, кроме баса. Правда, названий инструментов мы тогда не знали, но это не имело значения. Павел репетировал с каждым из нас в отдельности, репетировал долго и упорно, пока не вспухали язык и губы: ведь инструментов у нас тоже не было, мы играли «на губах», каждый подражая одному из заводских музыкантов и его трубе. Через несколько дней мы уже «играли хором», играли с таким упоением, что нам казалось, нет лучшего оркестра на всем белом свете.

И вот однажды, когда мы, подняв руки, зажав в них воображаемые инструменты и перебирая пальцами воображаемые клавиши, играли краковяк, в дверях «пожарки» появился незнакомый человек, одетый почти по-городскому. Губы у него дрожали, а по щекам катились слезы. Мы умолкли, испуганно глядя на незнакомца. А он смотрел на нас, как-то жалко улыбаясь и смахивая рукавом слезы.

— Милые вы мои хлопчики, — прерывистым голосом заговорил он. — Вы же… боже мой, у меня слов нет… У вас абсолютный музыкальный слух!.. Кто вас научил?..

Нам было непонятно ни волнение этого человека, ни его удивление.

— А ну, еще сыграйте!

Играть при незнакомом человеке нам казалось несолидно, но его восхищение было таким искренним, что в нас заговорила гордость, и мы с небывалым энтузиазмом «врезали» гопака.

А мужчина опять плакал, вызывая у нас страшную догадку: не сумасшедший ли? Как же можно плакать при гопаке?!

Потом он сказал уже совсем непонятное:

— Сколько гибнет талантов, боже мой! Душа Украины гибнет… Бедность загубит все… Дал бы господь, чтоб вы стали людьми…

Мы оцепенели от страха; тронутый умом! Ведь ходил по селу слух, что видели в лесу сумасшедшего с огромным ножом в руках.

Первым выскользнул из «шуры» Павлик Ярчук. И тут же во весь голос заверещал с улицы: «Лисопет!»

Мы выскочили из сарая и увидели прислоненный к стене, сверкающий в лучах вечернего солнца велосипед — не виданную еще нами машину, о которой наслышались как о чуде, ибо никто из нас не мог себе вообразить, как можно ехать на двух колесах.

Незнакомца для нас больше не существовало: мы пожирали глазами велосипед.

Мне повезло сказочно. Мужчина спросил, в какой хате можно переночевать. Мы все хором предложили каждый свою хату, но моя оказалась ближе всех, да и как раз отец мой вывел к кринице поить коня, и я заорал ему, чтоб звал дядьку к нам.

К нашему подворью велосипед мы вели с незнакомцем вдвоем, а сердце мое трепетало от восторга…

Заезжий в беседе с отцом, за чаркой горилки, опять плакал и горько сетовал на то, что в глубинах Украины чахнут тысячи дарований, что будто бы им закрыты дороги в большую жизнь.

Я только потом понял смысл его слов, когда пошел в школу и отец усиленно понукал меня к учебе, ссылаясь на ночлежника, предсказывавшего, что нас, селянских детей, «куры в навозе загребут».