Человек-Паук. Вечная юность

– Судя по тому, что я прочел, – нет. Но чем больше я стараюсь понять, как именно действует этот эликсир, тем сильнее чувствую себя, будто Маккой из «Звездного пути». В конце концов, я биохимик, а не лингвист и… и не волшебник, – заметив на полу обрывки силикона, он подобрал то, что осталось от снятого со скрижали слепка. – И потому я не стану продолжать эти изыскания. Вероятнее всего, так будет лучше, – он пристально взглянул на стенолаза. – В какой-то момент процесс старения начинает ускоряться. Поэтому Сильвермэйн становится все отчаяннее и все опаснее, пока цикл не начнется заново. Почему бы просто не отдать ему скрижаль? Это ему все равно не поможет.

Человек-Паук покачал головой, взвешивая возможные последствия.

– Не обижайтесь, док, но – что, если вы ошибаетесь?

«Кроме этого, все намного сложнее. Если отдать скрижаль Сильвермэйну, Ванесса Фиск не станет помогать тете Мэй».

Пора было идти. Он поднялся.

– С удовольствием помог бы прибраться, но мне нужно принять кое-какое решение. И разобраться с кое-каким чокнутым самовлюбленным бандитом.

– Понимаю, – Коннорс окинул взглядом разоренную лабораторию. – Пожалуй, можно считать, что мои меры предосторожности частично оправдали себя. Вот только цепи определенно должны быть прочнее.

* * *

НА ЭТОТ РАЗ все старания Питера Паркера привыкнуть к тому, что жизнь – сплошная череда перемен, пропали даром. Новый спуск ко дну Ист-Ривер ничем не отличался от первого. И вонь, ударившая в ноздри, едва он вынырнул на поверхность, была той же самой. И тягостные чувства человека, оказавшегося – буквально – между двух огней, были все теми же. И, кстати, скрижаль, основная причина его невзгод, не менялась ни на йоту на протяжении многих тысяч лет…

Взобравшись на опору моста, он устроился на ее углу и уставился на реликвию. Какова же ее истинная ценность? На что она годна? Смотря для кого…

«Эти древние чудаки думали, что это путь к высшей ступени развития человечества. А Сильвермэйн думает, что это способ остаться таким, как есть. А Ванесса Фиск считает, что скрижаль поможет сделать так, чтобы в ее семье все стало как раньше. А я… А я так думаю: лучше всего сделать из нее пресс-папье. Или подставку для лампы».

Подняв взгляд, он вдруг вспомнил, как близко отсюда погибла Гвен. Перед глазами возникло ее лицо, а за ним, невдалеке – лица дяди Бена и капитана Стейси. Они не могли помочь Питеру хотя бы советом – ужасный выбор предстояло сделать ему самому. Но он чувствовал: все они верят в него и знают, что он сделает все, что только сможет.

«В каком-то смысле я понимаю отчаянье Сильвермэйна. Не потому, что у меня есть важная причина навеки остаться Питером Паркером – черт побери, как часто мне хочется побыть кем-то другим. Я просто очень не хочу забывать тех, кого любил».

Конечно, на свете всегда будет оставаться такое, чего он не в силах изменить. Но дядя Бен, капитан Стейси и Гвен – жизнь с ними, любовь к ним – изменили его самого. Они научили его сдержанности, терпению, умению вовремя отступить на шаг…

Оставалось только надеяться, что он достаточно изменился.

Глава двадцать восьмая

БЕЗВКУСНАЯ позолоченная рама местами облупилась, из-под позолоты проглядывало дешевое почерневшее дерево, но это не мешало зеркалу служить по назначению. Изучив свое отражение, Сильвермэйн щелкнул кнопкой диктофона и начал описывать то, что увидел, для самого себя – будущего.

– Пятый десяток. По-моему, сейчас я где-то на пятом десятке. Появились морщины вокруг глаз… как их там называют? Гусиные лапки. Больше новых морщин нет, но те, что были, стали глубже. Появилась «соль с перцем» в волосах. Но вот что забавно: физически я не ослаб. Наоборот, я вроде бы стал еще сильнее, – в доказательство он поднял шлакоблок и запустил его в полумрак. Ударившись о дальнюю стену, шлакоблок разлетелся вдребезги. – Сильнее, чем когда-либо. По крайней мере, насколько я помню. Вот таково мое тело, но есть еще кое-что. То, за что придется драться тебе, если я в этот раз не справлюсь сам. Эй, а стоит ли обращаться к тебе «ты»? Ты же на самом деле – я! Ладно, ты понимаешь, о чем я. Ты – мое будущее.

Еще раз взглянув в зеркало, он на миг позавидовал будущему Сильвермэйну – тому, у кого вся жизнь была впереди.

– Но вот в чем дело. Чувствую-то я себя прекрасно, но всякая всячина внутри, в голове, начинает исчезать. Нет, мозги в порядке, соображают, но вот воспоминания, слова, всякие мелочи – все это куда-то ускользает. Что останется, что забудется? Поди знай. Хуже всего то, что я сам не знаю, о чем забыл – как помнить о том, чего не можешь вспомнить? Приходится каждые минут десять обходить весь дворец памяти и смотреть, не покажется ли что-нибудь незнакомым.

Говоря, он переходил от реликвии к реликвии, от одной истории к другой, освещая их фонарем в поисках чего-либо незнакомого.

– В первый раз меня арестовали в двенадцать лет. Пырнул Микки Калисо в морду разбитой бутылкой. Его жирная рожа и без того была – вылитый гамбургер. А потом, в школе, в шестом классе, учительница была… была…