Человек под маской дьявола

Она чмокнула меня на прощание в щеку и подхватив на руку корзину, исчезла за дверью, в темноте ночи. Больше я ее не видела. Я начинала привыкать, что в моей жизни стали появляться люди, которые после бесследно исчезали. Война была жестока с теми, кто умел чувствовать.

Утром Генрих впервые, после долгого молчания, вызвал меня к себе. Я вошла, и не скрывая своего презрения посмотрела ему прямо в глаза. Он не вздрогнул, и не подал вида, что это как-то стесняет его или раздражает. Он поднялся мне на встречу, сложил руки за спиной, медленно приблизился и остановился в двух шагах. В привычном для себя повелительном тоне он произнес:

— Завтра мы уезжаем в Варшаву.

Я опешила.

— Что значит мы?

— Я не могу оставить тебя здесь. Ты едешь со мной.

— Я никуда не поеду. — Решительно заявила я, четко выделяя каждое слово.

Он даже не воспринял мои слова в серьез.

— Я даю время до завтра, собрать свои вещи. Завтра утром, мы выезжаем. Можешь идти.

Как мне хотелось в тот момент, наброситься на него, и исцарапать его нахальное лицо. Кровь закипала у меня в жилах, к сердцу подкралась ярость и злость, мне хотелось растерзать этого холенного и напыщенного изверга, и всадить нож в его черное сердце. Но понимая всю бессмысленность моих желаний, я собралась с силами, развернулась и вышла.

«Бежать… Бежать, в лес, к партизанам… Они спасут… они помогут… укроют и после дотянуть до конца войны. Ведь когда-нибудь этот кошмар закончится… Почему я бежала раньше?» — так я думала, собираясь в дорогу.

Я уже уложила свои скромные пожитки: три платья, одни чулки, две пары летней обуви, и несколько косынок, и собиралась незаметно выскользнуть из комнаты. Но едва я открыла дверь, как столкнулась нос к носу, с ухмыляющимся от удовольствия Рихардом. Он быстро выхватил у меня из рук чемодан.

— Выезжаем завтра утром. Пока отдохни, — бросил он, и быстро захлопнул дверь прямо у меня перед носом.

Я даже опомниться не успела и понять, что произошло, когда услышала как в замке щелкнул ключ. Меня заперли. Тогда я бросилась к окну и начала с отчаянием биться в деревянные доски, приколоченные перед зимой, в целях защиты от сквозняков. Вскоре руки мои были в заусеницах, ногти стерты в кровь, но я продолжала. Я не кричала, не плакала, я билась словно птица в закрытое окно. Однажды в детстве, мы с сестрой наблюдали картину: маленькая птичка залетела в подъезд нашего дома, кто-то ради шутки закрыл окно, и несчастное создание, с отчаянием и упорством, раз за разом влетало в намытое до прозрачности стекло. Помню я кричала, и плакала. Соня побежала за стремянкой. Мы хотели открыть окно. Птица в это время продолжала свои отчаянные попытки. Она уже сбила в кровь клюв, удары становились менее напористыми, силы покадили ее, и вдруг она в последний раз ударившись в стекло, замерла, и с расправленными крыльями упала к моим ногам. Я подняла несчастное создание на руки, завернула в свой шелковый, носовой платочек, и мы с сестрой похоронили ее за домом, в тихом парке, под старым кленом. Сейчас я напоминала себе эту птицу. Но если я убьюсь, кто похоронит меня? Кто заставит весь мир вспомнить имена безвинно погубленных людей. Моей сестры, Измайлова, Сары и ее матери. Той забавной девочки из гетто, что несмотря на тяжелые времена, каждое утро упорно причесывала и заплетала свои волосы в косы, той семьи, из дома напротив. Кто расскажет миру, что несла в себе настоящая война с Германией. Я остановилась. Села на пол и спрятав голову в колени, заплакала. Меня ждала Варшава…

8. Варшава.

Жизнь ничего не дает бесплатно,

и всему что преподносится судьбой,

тайно определена своя цена.

(С.Цвейг)

На следующее утро, мы покинули Смоленск. На машине доехали до берега Днепра, пересели на паром и отправились в Киев. Во время путешествия, Рихард не спускал с меня глаз. Не смотря на то, что жила я в отдельной каюте, мой сторож всегда знал о каждом моем шаге. Он следил за мной словно хищник следит за своей жертвой. С того дня, я перестала быть прислугой Генриха, я стала его гостей. Многое изменилось, едва мы покинули Смоленск. Теперь ужинали мы за одним столом. Вечерами он позволял мне проводить время в его компании. Он читал книги и курил сигареты, а я молча наслаждалась прохладой свежего воздуха.

Когда паром причалил в порту Киева, я с ужасом обнаружила, что вместо великого города, красовавшегося на почтовых открытках — сейчас лежат серые развалины, над которыми витают облака ядовитого дыма. Киев был мертв.

Проезжая по городу, я увидела уже знакомую мне картину. Сотни нечастных, затравленных и сломленных людей, с отличительными нашивками на одеждах, безропотно собирали оставшийся после бомбежки мусор. На них нельзя было смотреть без боли, и я отвернулась.

Генрих заметил это, и усмехнулся.

— Что же ты, Анни, отворачиваешься? Разве они не такие же несчастные, как те которым ты всегда помогала? Или может они другие? Пахнут иначе?