Человек, проходивший сквозь стены (Рассказы)

— Мне, — сказал один старик, — совсем не хочется возвращаться домой. Ничего хорошего меня там не ждет: квартира не топлена, и я буду жевать в одиночестве свои двести граммов хлеба — ведь больше у меня ничего нет. Жена умерла месяц назад. И совсем не от голода. Если я вам скажу, вы не поверите, — она умерла из-за лисы. Не было бы войны, жена и сейчас жила бы, она часто говорила, что люди не заслужили такой беды. Послушайте, я не хочу плакаться, но всю свою жизнь я работал. А что я заработал? Только усталость. Сорок лет я продавал обивочные ткани. Кажется, это нетрудная работа, но надо простоять целый день на ногах, не спуская глаз с покупателя, всегда улыбаться, отвечать на вопросы и всем своим видом показывать, что ты внимателен. За спиной неусыпный глаз заведующего секцией, и, прав он или не прав, задавая тебе головомойку, остается только подчиняться. Или надо подчиняться — или тебя вышвырнут вон. Зарабатываешь же столько, что едва хватает на жизнь. За квартиру приходилось отдавать всю зарплату, а процент с проданного товара, который получал продавец, был не так уж велик. Чтобы вы имели представление, скажу, что в 1913 году я получал в месяц сто восемьдесят франков. И надо было прокормить трех дочерей и жену, которая не могла работать. Ей тоже жилось несладко: две девочки были слабенькие, постоянно болели. Мы с трудом сводили концы с концами. А тут еще 1914 год, я был простым солдатом — в тылу, правда, но пять лет или около этого я ничего не зарабатывал. Вернулся я в 1919 году, мое место было занято. Наконец мне удалось устроиться у Буракема и Баландра. В то время торговля шла хорошо. Я прилично зарабатывал, девочки тоже начали работать. Жена говорила тогда, что жить становится легче. Но мне уже стукнуло сорок восемь, я понимал, что настало время копить на черный день. Когда жена расходовала лишнее, я напоминал ей об экономии. Моя жена все еще была хорошенькой, конечно, не молодой, но все-таки очень хорошенькой, а вот о нарядах никогда не думала, у нее и раньше не хватало на это ни денег, ни времени. Нельзя сказать, что теперь она начала думать о них. Скорее, она жалела о прошедших годах и предалась мечтам, а кончилось все это тем, что она задумала купить черно-бурую лису. Она сказала мне об этом между прочим. Знаете, как говорят иногда: «Если бы я разбогател, я бы купил…» В глубине души она понимала, что это было безумием. И когда я ей однажды сказал: «В конце концов, можно купить тебе эту лису», — она сама наотрез отказалась. Но мечтала она о ней по-прежнему. Проходит восемь или десять лет, опять заботы, младшая дочь в санатории, один зять запил. О лисе жена говорила теперь только с улыбкой, но с такой грустной улыбкой, что мне становилось не по себе. Однажды вечером, возвращаясь с работы, встречаю моего старого хозяина, и он спрашивает меня, не хочу ли я вернуться к нему и работать заведующим секцией. Я — заведующий секцией! Представляете, мне показалось, что это сон. К тому же я очень волновался. Это было в 1934 году, мне было шестьдесят три года. В этом возрасте, не правда ли, мечты об успехах проходят, и у человека уже нет той строгости, которая должна быть у заведующего. Но я не мог упустить такого случая. Для меня это было не только выгодное предложение, приятно было сознавать, что и ты наконец выбился в люди. Жена тоже была очень рада. Вы же знаете женщин. Болтая в лавке, они говорят какой-нибудь соседке: «Я помогу вам купить подешевле, мой муж заведует секцией в магазине Надара». И в самом деле мы немного опьянели от счастья — и я и моя жена. В один прекрасный вечер я иду домой со свертком в руке, в нем черно-бурая лиса. Лиса — красавица, уж я не купил кота в мешке. Я сам продавец и знаю, как покупать. Я посоветовался с одним знакомым — дальним родственником скорняка со Страсбургского бульвара. Я заплатил за лису две тысячи, но она их стоила. Когда я ее развернул, жена заплакала. Никогда в жизни не видел я такого счастливого человека. Она боялась поверить в свое счастье. Лису она надевала редко, всего четыре-пять, может быть, шесть раз, но зато это была настоящая церемония, как будто она собиралась на крестины или на званый обед. Иногда, когда мы шли на воскресную прогулку, я ей говорил: «Мари, надень же свою лису». Но нет, она очень берегла ее. Она завернула лису в плотную бумагу и положила в красивую коробку с шариками нафталина. Раз в неделю, по четвергам, она вывешивала лису на окно, чтобы проветрить ее и помозолить глаза соседям, пусть видят, что у нее есть черно-бурая лиса. И удивительное дело — от этого она получала не меньшее удовольствие, чем если бы носила ее каждый день. Она была счастлива, я тоже. И вот в 1937 году я, такой здоровяк, как-то сразу сдал, старость пришла внезапно. Голова отяжелела, всегда клонило ко сну, ноги опухали, я уже был плохой работник и не мог больше тянуть лямку, пришло время жить на наши сбережения. У нас было шестьдесят пять тысяч франков, мы их положили в банк, чтобы получать пожизненную ренту. Рента эта, сами понимаете, не была большой. Но жилось сносно. Надо было только экономить. А потом началась война. Немцы. Эвакуация. Пришлось туго. Пять военных лет мы прожили на Луаре. Дочери с мужьями остались на другом берегу, и мы с женой могли умереть, так и не повидав их. И вот мы поехали к ним, я нес в чемодане немного белья, жена — в коробке — свою лису. Через месяц мы вернулись. Пока было тепло, жить еще можно было, но потом… Есть было нечего, денег не хватало, становилось все труднее. К тому же два зятя сидели в тюрьме, младшая дочка ожидала ребенка, надо было помогать им. Но ничего не получалось. Цены все время росли, а рента оставалась прежней. А тут еще в конце зимы я умудрился заболеть. Врач твердил: «Вам надо лучше питаться». Легко сказать, но где взять денег? «Не расстраивайся, — успокаивала жена, — на этот раз как-нибудь выкрутимся». И действительно, к весне я уже немного окреп, но заметил, что жена начала сдавать. Она часто о чем-то задумывалась, у нее болели ноги, сердце, желудок, словом, ее дела были совсем плохи. Она слегла. Однажды утром, в четверг, перед тем как идти в магазин — это было в конце лета, солнце хорошо припекало, — я сказал ей: «Мари, хочешь, я повешу твою лису на окно?» Она, бедная, поворачивает ко мне голову, глаза ее странно блестят, подбородок трясется. «Мою лису, — говорит она, — я ее продала». Она продала ее за восемьсот франков. Спустя месяц после ее смерти я решил купить новую лису, чтобы ей было спокойно в могиле. Я говорил себе: «Если это не очень дорого, я смогу занять денег и купить ее». Но я узнал: черно-бурая лиса, даже не новая, стоила не менее десяти тысяч.