Человек с аккордеоном

Бревенчатые потемневшие стены дома казались для этой женщины как раз тем самым натуральным фоном, который так любят модные фотографы, снимающие эфемерных прелестниц в сочетании с чем-нибудь подлинным и грубым — с замшелыми валунами па берегу, с крепостными башнями, со стальными пролетами мостов. Саня разглядел волосы этой женщины — странного цвета, известного под именем пепельного, или платинового, как выглядит платина, он не представлял себе, по готов был согласиться, что благородный оттенок одного лишь этого слова подходит к ее волосам. Он видел лицо этой женщины — нежное и удивленное, с выражением высокомерия и неуверенности одновременно, видел жакет из дорогой замши и стройные ноги, угадываемые под джинсами. Расклешенные низкИ джинсов были расшиты яркими базарными цветами. Внезапно на уровне этих цветов он заметил свои резиновые сапоги, облепленные непросохшей глиной, скособоченные на одну сторону, и только тут окончательно понял, что не спит, — сапоги ему сниться не могли.

Он вдруг немного испугался этого сознания, словно лучше было бы, если бы эта женщина все-таки приснилась ему, какое-то жалкое предчувствие шевельнулось в его груди. Несколько мгновений он лежал с, несомненно, закрытыми глазами, а когда раскрыл их, увидел, что незнакомки в комнате нет. Оп сел и окинул взглядом спящих друзей, ему сделалось жутко неловко: он понял, какое зрелище наблюдала только что она. Зрелище поля брани или в лучшем случае какого-то неуемного застолья, когда пирующие рухнули прямо там, где сидели, и раскинулись в тех самых рискованных и живописных позах, в каких покинуло их сраженное алкоголем сознание. Алик Гусев спал, словно потухающий вулкан, сопя, бормоча что-то и вздымая необъятное чрево. Соколовский находился в благородной, но несколько театральной позе покончившего с собой поэта: безжизненная кисть руки закрывала собою растрепанный том — биографию Наполеона. Позиция Князева была просто двусмысленна: оп сжимал в объятиях подушку. Леня Беренбаум лежал ничком, словно его внезапно оглушили сзади, однако самым выдающимся было, несомненно, положение Отца. Он раскинулся на спине вверх своею литой загорелой грудью, но лицо его в то же самое время было неизъяснимым образом уткнуто в подушку — так, как если бы Отец спал на животе. Саня некоторое время тупо смотрел па него, подозревая, что его подвергли какой-то изощренной средневековой казни, а потом прокричал тревожным шепотом:

— Подъем! Выходи в шинелях строиться!

Народ по привычке встрепенулся, вытаращил осоловелые глаза, бессмысленные после томного послеполуденного сна:

— Что такое, что? В чем дело? Кого? Куда? Опять блатные?

— Хуже, — торжественно, но не слишком уверенно объявил Саня. — Женщина.

— Какая женщина? — едва ли не хором спросили Князев и Баркалов.

— Потрясающая! — Саня потянулся и прикрыл глаза. — Друзья мои, это что-то необыкновенное, у меня не хватает слов, я понять ничего не могу…

— Так где же она? — деловито спросил Баркалов.

— Была здесь, а теперь… — Саня неопределенным жестом руки показал на двор. Баркалов вскочил и, шлепая босиком по грязному полу, побежал в сени. У остальных был смешной вид заинтригованных детей.

— Очень красивая? — протирая глаза, с надеждой заинтересовался Соколовский. Саня улыбнулся, то ли наивности вопроса, то ли недавним своим впечатлениям.

— Я не могу этого объяснить. Наваждение, сон, материализация мечты… И где? В нашей обители. — Он опять улыбнулся и опять неясным, но пренебрежительным жестом руки обвел комнату.

— Я вас поздравляю, — возвратившийся в комнату Баркалов покрутил у виска растопыренной пятерней и кивнул в сторону Сани. — Наш общий друг, как это ни прискорбно, того… — он протяжно и уныло свистнул. — «Женщина, женщина», там ни курицы, ни птицы нет, а не только что женщины. Дожили, нечего сказать.

— Галлюцинации, — печально вздохнул Леня Беренбаум. — Сны наяву. Я знаю, я читал. Синдром переутомления.

— Не переутомления, а воображения, — Алик Гусев похлопал Саню по плечу, — старина, ты как хочешь, а я тебя предупреждал. Фантазии, мечты и звуки — все это очень хорошо, даже замечательно до определенного возраста. А потом, извини, конечно, это уже действует на окружающих.

— Еще как действует. — Соколовский расстроился чуть ли не до слез. — Вы только подумайте, растолкал, разбудил, наплел черт знает что, «явление», «наваждение»…

Отец, натягивая неизменную свою гимнастерку, снисходительно улыбнулся.

— Что-то ты, по-моему, чересчур переживаешь.

— И переживаю, — с вызовом заговорил Соколовский, — потому что это хамство — будить товарищей таким предательским способом, есть вещи, которыми не шутят, пора бы это знать. За такие штучки в старое время, не знаю, что делали, на дуэль вызывали…

— Здравствуйте, — на пороге стояла молодая женщина. Она стояла в снопе света, пробившегося сквозь полутемное пространство сеней, и оттого появление ее сопровождалось живописным эффектом — рассеянными бликами солнца, легкими тенями, рябью листвы.

— Здравствуйте, — по-прежнему сидя, ответил Саня, — они уверяют, что вы мне приснились.