Человек с чужим лицом

За этим последовала новая серия ударов. К избиению Артема подключился и товарищ мелкого. Последнее, что успел заметить Казарин, падая на пол, — это нарядные огоньки новогодней елки, весело подмигнувшие ему из окна чьего-то кабинета напротив. Но это был уже не его праздник. Артем распластался возле стола, и его продолжили пинать ногами. Он успел заметить, что ботинки у обоих ночных визитеров были одинаковые — форменные, хотя и разного размера: у мелкого — примерно тридцать шестого, а у его долговязого товарища — пожалуй, никак не меньше сорок пятого. От одного из ударов большим ботинком у Казарина, кажется, хрустнуло ребро.

Длинный пинал увлеченно и размеренно, с залихватским уханьем, исходящим откуда-то из глубины его крупногабаритной утробы. Низенький, напротив, бил как-то нервно, аритмично, мелкими торопливыми тычками.

— Ну, хорэ, хорэ! Охолонись! — урезонил наконец коротышка своего рослого компаньона, когда Казарин почти начал терять сознание от боли.

— Да похер! — парировал тот хриплым басом заядлого курильщика. — Спишем на сопротивление при задержании!

Еще один молодецкий удар носка здоровенного ботинка пришелся Казарину точно в висок, погрузив его в вязкую немоту беспамятства.

Глава 24 Закон минного поля

Главный герой брезгует идти на совет нечестивых, слушает сладкоголосое пение, от которого слипаются ушные раковины, а то и что похуже, безуспешно борется с ретроградной амнезией и узнаёт, что бывает за чрезмерную любовь к уставу.

Брыкавшуюся девку подняли к окну на руках, по ходу дела срывая с нее одежду, и силой раздвинули ей ляжки. Она упиралась как могла, но супротив дюжины крепких возрастных баб силы были явно не равны. Окна женского корпуса хорошо просматривались из здания напротив. Тут, у такого же забранного решеткой окошка, толпилось не меньше двух десятков ухмылявшихся мужиков. Из-за спин было не видно, но Артем знал, что уже вовсю работают «кожаные приводы».

Лишь три человека в пятиместной камере, в которую, словно сельдь в бочку, набилось стараниями тюремного начальства больше двадцати зэков, не участвовали в этой коллективной, хотя и несколько односторонней оргии. Кроме Казарина, на дальних нарах безразлично скучал крепкий парень. Артем уже обратил внимание на искусно выполненную синюю татуировку на его предплечье: купол парашюта, а на стропах болтается череп, и под ним надпись: «Asadabad»[23].

«Тушка — как у Сталлоне», — с невольной завистью подумал Казарин, который смотрел однажды у кого-то в гостях на «видаке» запрещенный в СССР заграничный фильм «Рэмбо».

Третьим «сидельцем», которого никоим образом не интересовал «спектакль» в окне напротив, оказался невысокий, деликатного сложения плешивый субъект. Он был облачен в роскошный шелковый халат с драконами и возлежал на настоящей кровати с бронзовыми шишечками, установленной между шконками. Лысый томно зевал, прикрывая рот ладошкой, и изредка накручивал ручку патефона. Из него в плотную атмосферу камеры, отравленную миазмами немытых тел и вонью параши, врывалось сладкоголосое пение, будто долетавшее из иной, счастливой и беззаботной жизни:

Когда простым и нежным взором
Ласкаешь ты меня, мой друг,
Необычайным цветным узором
Земля и небо вспыхивают вдруг[24]

.

Казарин брезгливо поморщился: слащавый голосок певца резал уши. В последние месяцы в голове Артема играла совсем другая музыка:

Суда не помню — было мне невмочь,
Потом — барак холодный, как могила, —
Казалось мне — кругом сплошная ночь,
Тем более что так оно и было[25]

.

Да, так оно и было: сплошная ночь, в которой словно при вспышках фар мелькали отдельные сцены. Вот Артем, одуревший от постоянных побоев, долбится лбом в стены, тщетно ища в камере с четырьмя углами — пятый; и ерзающий в гортани шланг, через который принудительно запихивают пищу в объявившего голодовку арестанта — его нарочно дергают, чтоб было больнее… Вот он подписывает явку с повинной, баюкая на коленях сломанную следователем руку. Вот в спецприемнике собирает с пола выбитые зубы после того, как попробовал подать прокурору жалобу на несправедливость следствия. А вот, уже после оглашения приговора, слушает адвоката, юркого чернявого дядьку, который убеждает подать «касатку»[26] — но слушает так, для вида, потому что уже знает, что ничего никуда подавать не станет. Да и бесполезно это. Только в глупых книжках добро всегда побеждает зло, а в жизни — добро подыхает в корчах, а зло стоит, расставив ноги, и с хохотом мочится в его могилу.