Человек с чужим лицом

Сейчас есть одна-единственная цель. Выжить. Выжить любой ценой, чтобы найти Зверя. Найти и убить. Потому что победить его каким-то иным способом — изловить, отдать под суд, посадить за решетку — невозможно. Только убить. А за решеткой сейчас вместо Зверя — он, Артем.

Я сохраню хотя б остаток сил, —
Он думает — отсюда нет возврата,
Он слишком рано нас похоронил, —
Ошибся он — поверьте мне, ребята! —

твердил он про себя строки любимого Высоцкого, словно заклинание или заветную мантру. Ночами ему снились то Лунц в виде бабочки с человечьей головой и черепом на брюшке, то Стрижак в образе Чебурашки с окровавленными культями вместо рук и ног…

А днем его сжирала лютая тоска, наматывающая кишки на колючую проволоку. А еще Казарин обнаружил, что разучился плакать. Видимо, все слезы он выплакал, еще когда потерял Настю. Ему вспомнилось, как он однажды давно смотрел в «Клубе кинопутешествий» сюжет про какое-то африканское племя, в котором детям вырезают на щеках глубокие шрамы, чтоб отучить их от плача. Каждый раз соленая влага глубоко разъедает порезы, которые постоянно обновляются заботливыми родителями, причиняя малышам невыносимую боль, и в результате этого несложного педагогического приема они вскоре вообще перестают лить слезы. Артему казалось, что у него на щеках прочерчены такие же глубокие шрамы. Однажды глянув на себя в мутный осколок зеркала, висевший в камере возле умывальника, он обнаружил, что его волосы стали белыми, как пакля.

В клетчатом, словно расчерченном для игры в крестики-нолики окне виднелось длинное красное полотнище, на котором какой-то тюремный Рафаэль намалевал довольно изящным готическим шрифтом:

«КОММУНИЗМ СНЯЛ ОКОВЫ С ПРОЛЕТАРИАТА И ПОДАРИЛ ЧЕЛОВЕЧЕСТВУ СВОБОДУ!»

Прямо над полотнищем тянулись два ряда «колючки», за которой виднелись сапоги часового. Тот все время переминался с ноги на ногу — видать, снаружи тюрьмы тоже было холодно, а не только внутри.

— Эй, земляк, а ты где первого духа завалил?

Казарин вздрогнул, будто его ударили хлыстом по яйцам, и тупо воззрился на спрашивающего. Наконец машинально выдавил из себя:

— Десятого января восьмидесятого года, в ходе подавления мятежа афганских правительственных войск в районе кишлака Нахрин, в провинции Баглан. Но как ты…

Вместо ответа качок, похожий на Рэмбо, сгреб свой «положняк»[27] — тряпье, кое-как исполнявшее по соизволению тюремного начальства роль матраса, — и плюхнулся на соседнюю с Артемом шконку, презрительно цыкнув на занимавшего ее до этого «чёрта»[28]. Немудрящий опустившийся мужичонка беспрекословно освободил спальное место — Рэмбо, хоть и являлся «одиночкой», был тут в авторитете.

— А сидишь за что? — вновь спросил Рэмбо.

Казарин за эти несколько месяцев уже многому научился и знал, что вопрос был из разряда «зашкварных»[29]. Задавать его друг другу для нормальных зэков было западло. Еще, чего доброго, за стукача примут. Кто хочет, тот сам про себя рассказывает. Но, подумав, он все же решил ответить:

— Да вот ни за что…

Рэмбо сдержанно рассмеялся:

— Да что ж такое-то! Кого ни спросишь — все тут сидят ни за что! Все сто процентов! Похоже, один я порчу статистику. Грешник, угодивший в собрание святых и невинномучеников!

— А тебя-то за какие провинности закрыли? — осторожно поинтересовался Артем.

Раз Рэмбо первый спросил, то можно было и ему задать тот же вопрос.

— А вот я как раз сижу за дело! — охотно отозвался собеседник. — Я ротного нашего грохнул.

— За что? — только и смог промямлить опешивший Казарин.

— За любовь к уставу! — довольно ухмыльнулся Рэмбо. — Понимаешь, этот мудак начал в военно-полевых условиях слишком изощренно цитировать устав! А если ротный — мудак, то его свои же рано или поздно должны убрать, иначе он всех угробит. Это закон. И ты его должен знать.