Человек с двумя жизнями. 33 мистические, бьющие в самое сердце, истории о войне

Правда, их планы зачастую сталкивались с множеством препятствий. Хлопок в тюках нелегко перемещать; для его переноски и укрытия приходилось привлекать людей, не обязанных хранить тайну. Их нетрудно уговорить выдать нужное место. Негры, которые в основном и перетаскивали хлопок, охотно платили ценными сведениями за свое освобождение, демонстрируя лояльность новому режиму. Многие из них поплатились жизнью за услуги, оказанные больше из верности, чем из осмотрительности. Железные дороги – даже те, где имелись не только рельсы и подвижной состав, – для тайной перевозки хлопка не подходили. По рекам Алабама и Томбигби курсировали небольшие пароходы. Лоцманы, хорошо знавшие местность, получали за свои услуги по сто долларов в день. Однако во всех крупных перевалочных пунктах дежурили наши агенты, поддерживаемые военными властями. Ни одно судно не могло выйти в рейс без их согласия. Порт Мобил находился в наших руках, а ниже по течению реку патрулировали канонерки. Конечно, ночью можно было погрузить несколько тюков хлопка с чьей-нибудь частной пристани на проходящий пароход. Пароход мог даже добраться до Мобила, но не дальше. Тайно перегрузить хлопок на более крупное судно и вывезти его из страны было невозможно.

На перемещение частного хлопка мы не накладывали ограничений. А тарифы за фрахт были таковы, что можно было купить пароход в Мобиле, пройти вверх по течению с балластом, взять на борт груз хлопка и получить неплохую прибыль, за вычетом фрахта и прочих расходов, в том числе жалованья лоцмана. Хотя я не слишком хорошо разбирался в подробностях, могу предположить, что коммерческую конъюнктуру в Алабаме в конце 1865 года нашей эры едва ли можно было назвать нормальной.

Не была нормальной и социальная обстановка – надеюсь, сейчас условия нормализовались. В тех местах не действовали никакие законы, кроме неудовлетворительных «законов военного времени», да и те соблюдались лишь в тех местах, где находились вооруженные форты и стояли воинские гарнизоны. Правда, существовали древние законы самосохранения и мести, но их толковали весьма расширительно. Последний применялся особенно упорно, в основном против отдельных солдат федеральной армии и слишком рьяных правительственных чиновников. Когда моего начальника перевели в Селму, он прибыл как раз вовремя, чтобы стать единственным плакальщиком на похоронах своего предшественника. Тот истолковывал полученные приказы буквально, что очень не понравилось одному джентльмену, чьи интересы пострадали от такой интерпретации. Вскоре после того одним погожим утром возле обочины дороги на окраине городка нашли двух судебных приставов. Они мирно загорали на солнце, однако горло у каждого было перерезано – вряд ли вам захочется видеть такое зрелище.

Представителей агентства, ликвидированных столь щекотливым способом, как правило, называли «невернувшимися храбрецами». В то время уровень смертности среди тех, кто не сумел акклиматизироваться в округе Селма, был избыточным. По вечерам, когда мы с моим начальником расставались перед ужином (наши вкусы различались), мы обычно пожимали друг другу руки и старались сказать что-то памятное, что могло послужить «последними словами». Мы вместе служили в армии и часто шли в бой, не принимая подобных мер предосторожности в интересах истории.

Конечно, лучшие представители народа не отвечали за такое положение дел, да и остальных я не особенно винил. В округе хватало «смутьянов». После поражения многие обнищали и ожесточились. Больше не было возможным организованное сопротивление, но многие мужчины, умевшие неплохо обращаться с оружием, не считали себя побежденными и искренне верили в справедливость и целесообразность продолжения борьбы. Многим из них без труда удалось после службы в армии совершать хладнокровные убийства. Не понимая нравственную разницу, они не ведали никаких угрызений совести. Почти вся Селма лежала в развалинах. В конце войны округ подвергался набегам кавалерии генерала Уилсона. То, что уцелело после артиллерийских обстрелов, часто сжигали. Поджоги обычно приписывали неграм. Конечно, они участвовали в них, и тех, кого подозревали в подобных преступлениях, обезумевшие жители швыряли в огонь. Не меньше поджигателей находилось и среди незваных гостей – янки.

Каждый северянин в той или иной форме представлял власть, которую жители Юга ненавидели лютой ненавистью и которой они подчинялись лишь потому, что их к тому принуждали. Представьте себе общество, не сдерживаемое рамками закона, не имеющее средств повлиять на общественное мнение, – ведь газет не было. Им запрещали даже проповедовать! Учитывая не лучшие свойства человеческой натуры, просто чудо, что насилия и преступлений было так мало.