Человек с тенью

В принципе, понятно, но все равно странно. Впрочем, это не мое дело, я тут отрабатываю свою безопасность. Тем более собеседник на удивление приятный. Чудны твои дела, Господи!

Еще раз прикоснувшись к краешку холста, я закрыл глаза, сосредоточился и сразу заговорил:

— Раскаяние и страх получить наказание. Кажется, он поступил нехорошо с близким человеком и страдает. Жена страдает с ним, но ничего поделать не может. Все ее слова утешения и поддержки оказываются бессильными.

Я говорил почти на выдохе, и когда закончился воздух, глубоко вдохнул. И вообще было ощущение, что вынырнул из темного омута. Тут же увидел заинтересованный взгляд Пахома.

— Очень занятно, — улыбнулся он. — У вас еще осталась живая сила?

— Да, больше двух третей.

— Не откажетесь посмотреть еще кое-что? Вряд ли там артефактные свойства, но меня больше интересует история.

Блин, весь такой вежливый, но все равно я был уверен, что про руки по локоть в крови он помянул не для красного словца. Ну и как такому милашке откажешь?

Повинуясь приглашающему жесту, я подошел к картине, на которой был изображен вазон с декоративными подсолнухами на фоне открытого окна. За окном залитый солнечными лучами луг и тополя на холме вдалеке.

Я прикрыл глаза и прикоснулся к полотну. Улыбка непроизвольно наползла на лицо.

— Это, конечно же, подлинник. Художник писал ее как подарок для младшей сестренки. Но сюрприза не получилось. Сестра постоянно вертелась рядом и пыталась внести свою лепту в дело творения, и приходилось замазывать.

— А зря, — словно отражая мою улыбку, по-доброму улыбнулся Станислав Петрович, которого сейчас даже мысленно не хотелось называть Пахомом. — В будущем эта девочка станет популярнее своего брата и даже отца.

Улыбка авторитета потускнела. Было видно, что он колеблется. Но все же принял решение и полез во внутренний карман пиджака.

— Вы можете посмотреть на этот платок. Не думаю, что в нем есть энергия творения, но все же…

Я осторожно взял платок в руки и замер. Как в моем любимом молитвенном коврике, безмерная любовь выплеснула в вышивку достаточное количество энергии, чтобы закрепиться в стежках. Магические свойства платок не приобрел, но эмоциональный посыл был настолько сильным, что его отголоски мог бы почувствовать даже человек без моего дара.

— Она очень любила вас, — поднял я глаза на застывшего соляным столбом старика. — И боялась.

Увидев, как дернулось внезапно ставшее жестким лицо Пахома, я поспешил исправить двусмысленность:

— За вас, не за себя.

Увы, выражение лица моего собеседника мягче не стало, и мне пришлось быстро вернуть платок, чтобы его не вырвали из моих рук.

— Думаю, на этом все, — отчеканил авторитет, но, найдя в себе силы, глубоко вдохнул и добавил более приветливо: — У меня много дел. Благодарю за помощь.

Его улучшившееся настроение сподвигло меня на неожиданный поступок:

— Можно вопрос?

— Попробуйте. — Опять свозь лицо интеллигента проступил волчий оскал, и было совершенно непонятно, что из этого маска, а что истинная натура.

— Почему «Пахом»? — Этот вопрос был важен, потому что он точно не давал бы мне покоя еще очень долго.

Хотя согласен, неуместность его была очевидна даже мне самому.

Авторитет снова расслабился и даже улыбнулся:

— Так звали моего прапрадеда.

Ну да, лучше бы не спрашивал. С любопытством ситуация стала еще хуже.

Словно прочитав мои мысли, Пахом добавил:

— Я вырос в очень интеллигентной семье, но у нас ходили слухи, что прапрадед был лихим разбойником. Чуть ли соратником Разина. Вот я и решил сам выбрать прозвище, чтобы не постарались новые коллеги с очень богатой, но не всегда здоровой фантазией.

С именем стало намного понятнее, но тут же возник вопрос: как отпрыск интеллигентной семьи, пусть даже с разбойной кровью далеких предков, умудрился стать преступным авторитетом?

Здравый смысл подсказывал, что ответа на этот вопрос мне не видеть как собственных ушей. Но, как ни странно, я его получил.

Не знаю, что повлияло на Пахома, наша искусствоведческая беседа, почти музейное окружение или история с платком, но он осмотрелся вокруг и заговорил:

— В девяностых я служил экскурсоводом в питерском музее. Зарплата была маленькая, так что подрабатывал ночным сторожем. Однажды директор музея сговорился с братками, и они хотели поджечь здание, предварительно вынеся из него картины. В основном там были хоть и прекрасные, но дешевые работы. А вот за парочку можно было выручить очень неплохие деньги. Может, я и сгорел бы в том здании, но там на ночь осталась наш реставратор Антонина Елисеевна. Добрейшей души человек. Когда она пошла с кулаками на здоровенных быков, снимавших картины со стен, то была убита одним ударом кастета. Тогда во мне и проснулась кровь прапрадеда. А еще вспомнились уроки фехтования, на которые меня отдала мама, чтобы оградить от варварского бокса. В итоге три трупа и все-таки сгоревший музей. Правда, картины оттуда вывез уже я. Все без исключения, включая «Подсолнухи».

Авторитет обернулся к картине, возле которой мы недавно стояли. Потом посмотрел мне в глаза, чем вызвал мороз по коже: