Человек с железным оленем

Как-то вечером Глеб, Матвеев и Молокиенко сидели и разговаривали. В комнату влетел Иннокентий. Он положил на стол необычное письмо: в центре конверта краснела огромная сургучная печать с белым гусиным пером!

Иннокентий занимал еще должность секретаря Совета, это была его общественная нагрузка. Председатель отбыл на охоту. И вот, получив с нарочным пакет, секретарь прибежал посоветоваться с друзьями.

— Распечатывай, мы свидетели, — сказал Матвеев. — Возможно, для нас.

Стариков прочитал:

«Со стороны Казачьего к Русскому Устью движется вооруженная банда в составе до 40 человек. Предупреждаем о необходимости сохранения ценностей, особенно пушнины, оружия и патронов.»

Аллаихский РНК

— Да. Вопрос не совсем метеорологический, — заметил Матвеев.

Глебу сразу припомнился шаман. Казачье — это на Яне, немного ниже Усть-Янска. «Русский шаман», видно, из той же компании», — подумал он и сказал:

— Надо актив созвать, и сейчас же. Дело серьезное.

Но кого записать в актив?

Через десяток минут в помещении сельсовета собрались Матвеев, Травин, Стариков, Молокиенко. Пригласили заведующего местной факторией Николая Ивановича Санникова и Егора Щелканова. Снова прочитали письмо и стали решать, что делать в случае нападения.

Травину и Матвееву, служившим в армии, поручались военные вопросы. Щелканову и Санникову — поговорить с жителями и спрятать пушнину.

Поселок притих и готовился встретить белобандитов. Возле церкви устроили пост. Дежурили по очереди.

Заведующий факторией Санников — он любил называть себя потомком известного купца-морехода Санникова — в последнюю минуту струсил. Пришел в штаб, то есть на метеостанцию, и слезно просил не привлекать его к активным действиям. «Нейтралитет» ему казался более надежным делом.

Две недели Русское Устье находилось на военном положении, пока не пришло новое письмо, и опять с пером. Райисполком сообщал, что тревогу можно отменить, так как банда разбита милицией. Как узнали позже, отряд состоял из офицеров-колчаковцев, бежавших на север Якутии и скрывавшихся до тридцатого года.

Но почему к письму прикладывалось птичье перо?

Глеб спросил об этом деда Георгия. Тот рассказал. Сообщение между Якутском и индигирскими селами только зимой на нартовом транспорте, и нечасто. Но если к конверту сургучом припечатано перо, то письмо везут спешно, при какой угодно погоде, в любое время года. Когда необходимо, наряжают даже пешехода-курьера. Письмо идет как эстафета. Перо значит «срочно, важно!»…

Глеб быстро поправлялся. Он опять взялся за подготовку к дальнейшему переходу. Починил велосипед, обновил одежду. Вместо палатки на этот раз сшил чум — меховой дорожный мешок, испытанное снаряжение для далекого пути.

От сытой, спокойной жизни Глеб даже пополнел. Правда, с завозными продуктами трудновато. Что-то стряслось с транспортом. Поэтому питались продуктами местной заготовки, «подножным кормом»: мясом диких оленей, рыбой, гусятиной.

Болезненно переносилось только отсутствие табака. Заядлые курильщики, прежде чем окончательно отказаться от курения, испробовали мох в смеси с табаком, потом искурили деревянные мундштуки, трубки, кисеты. И наконец… брючные карманы и предметы, к которым когда-либо прикасался табак. Именно все в такой последовательности и испробовал начальник станции Матвеев — отчаянный трубокур.

Трудно было отвыкать и от соли. Заменяли ее пресносоленой водой, которую возили из устья реки. Чистую морскую воду нельзя употреблять для ухи — неприятная горечь. Рыба была всякая: нельма, чир, муксун, ряпушка, палим и щука. Ели ее в вареном, жареном виде и молотую, перемешанную с жиром.

— Э-э, рыбы у нас доволыю. А хлеб мы никогда не стряпали. Да и печка-то хлебная всего одна была — в Аллаихе, у попа.

Дед Георгий, сказав это, налил в кружку кипятку и стал запивать пироги, состряпанные внучкой из рыбьего теста с икрой, сдобренные мучнистой травой макаршей.

Калисса налила чаю и Глебу. Принесла из кладовой кусок мороженого жиру, по виду и даже по вкусу очень напоминавшего коровье масло. Такой жир вытапливается из озерного чира.

— Калисса у меня из девьих детей. Дочь у меня была, вот и прижила с одним тут Калиссу-то. Хорошая девка выросла.

Глеб и сам любовался расторопной чистоплотной девушкой, слушая в пол-уха деда Георгия, рассказывавшего о жалованной индигирцам грамоте:

— …Сначала-то она хранилась в Зашиверске, а потом в Верхоянске… А ты никуда не езди. Тутока лучше, — повернул вдруг дед. — Женим тебя.

— На Калиссе бы, да не пойдет, — отшутился Глеб. — Учиться в Якутск собирается.

— А если пойду, возьмешь? — спросила девушка. Спросила как-то по-особенному.

После этого разговора Глеб стал заходить к деду Георгию реже.