Человек с железным оленем

Ветер, подкравшийся из-за торосов, резко хлестнул по палатке. Край ее, видимо слабо закрепленный, свалился прямо на угли. Сухая бязь вспыхнула, огнем опалило и пышные волосы велосипедиста.

Глеб вскочил и, еще не очнувшись как следует, начал вминать в снег горевшую палатку. Несколько кусков обгорелой ткани — вот и все, что осталось от прежнего убежища.

После пожара путешественнику перед каждой ночевкой приходилось сооружать «зимовье». Выкопает он яму, утрамбует площадку. Топориком нарубит кирпичи из наста и начинает выкладывать бруствер. Каждый ряд — напуск на треть кирпича к себе. Строит, пока не окажется внутри снеговой избушки. Велосипед по твердо заведенному правилу ставился так, чтобы утром сразу знать направление, по которому шел. Все строительство продолжалось обычно час-полтора. Работать уже тем хорошо, что не замерзнешь: желание спать спорит с холодом.

Утром Глеб вставал, пробивая головой сугроб, словно мифологическое существо, рождавшееся, правда, не из морской пены, а из полярного снега. Поев, отправлялся дальше. Обеда, как и в начале похода, не было. Режим оставался законом, в который лишь пурга вносила изменения. Так получилось, когда путешественник находился уже неподалеку от Индигирки.

Проснулся он в своем «куропаточном» зимовье, как обычно, в шесть. Наверху гудело. Тундру, отмалчивавшуюся целых полмесяца, прорвало. Она высказывала на своем свистящем языке массу пренеприятнейших новостей. «Во-первых, — говорила она, — ты, товарищ Травин, потеряешь день-два, а может быть, и неделю; во-вторых, тебе следует экономить пищу, то есть отсиживаться впроголодь; в-третьих, можешь замерзнуть; в-четвертых…» И так без конца.

Прошли сутки и еще одни. Нельзя сказать, чтобы уж особенно холодно, но снег все же не одеяло. Съежившись в своем логове, Глеб пережидал непогоду. Из-за тоски и скуки начал даже видеть сны. Возникали картины, весьма далекие от сурового арктического бытия… Но однажды какой-то полудремавший нерв дал необычный, тревожный сигнал — мозг и все тело наполнились от этого толчка ощущением опасности.

Еще не проснувшись, Глеб открыл глаза. Что это?! С низкого сводчатого «потолка» на него глядели черные зрачки… Он дико закричал и рванул нож. Видение исчезло. Но наверху осталась дыра, через которую лился лунный свет.

«Уж не приснилось ли?» — подумал Глеб.

Да нет: в море, к торосам, уходил след…

Так впервые встретился путешественник с белым медведем. Случилось это в канун нового 1931 года.

Очень плохо с ногами. Сильные морозы пробивали поношенную обувь. В кончики пальцев будто втыкали гвозди. Постоянная боль притупляла внимание, отвлекала. На плечи сваливалась дополнительная усталость. И тишина, темная стеклянная тишина: крикни — и разобьешь.

Иногда на ходу он словно терял сознание. В памяти возникали отрывочные картины детства.

— …Что же ты, брат, на четвереньках? — говорил ему, четырехлетнему, отец, прибывший с действительной инвалидом.

Глеб, краснощекий крепыш, сидя на отцовских коленях с большой городской баранкой во рту, не отвечал ни слова. Это так хорошо — сидеть на коленях, и главное — высоко. Глебу всегда приходится задирать голову: ходить он еще не умеет, в избе и на улице передвигается только ползком.

— Что за болезнь прицепилась? — сетовала мать, собирая на стол. — Говорить рано начал, вроде бы здоров, а на ноги никак не поднимется.

Глеб внимательно прислушивался к разговору родителей и искоса поглядывал на отца. Он очень боялся, что этот бородатый дядя в серой суконной гимнастерке с такими вкусными кренделями вдруг скажет: «А ну слазь!»

Но отец молчал, у него свои заботы.

— В город пойдем, в Псков. А, ползунок? — обратился вдруг к Глебу. — Только вот как? Оба безногие, — невесело улыбался он.

Назавтра произошло необыкновенное.

Мать шла с водой от колодца.

— Мам, а мам, — окликнул ее сидевший на траве Глеб. — У меня есть ножки.

— Есть-то есть, да вот напасть, ходить ими не умеешь.

— У-умею. — Глеб встал и, потоптавшись, словно пробуя силы, сделал несколько шагов.

— Леонтий, скорее сюда! Глеб пошел! — крикнула мать.

А малыш ступит раз-другой и победоносно оглянется.

— Ай да Илья Муромец! — смеялся отец, подбрасывая сына. — Сидел, значит, сиднем тридцать лет и три года, а пришла нужда — поднялся…

Резкая боль в ноге, как удар тока, возвратила путника к действительности. И снова холод, лед и одиночество.

Прошло уже полтора месяца полярной ночи. В середине дня начали зарождаться зори. Через неделю показался язычок солнца. Подразнил и скрылся, оставив огненный след.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

НА «СОБАЧЬЕЙ РЕКЕ»

В середине января 1931 года в домик Русско-Устьинской гидрометеорологической станции заявился охотник Егор Щелканов. Сказав одно слово «принимайте», он пропустил в дверь незнакомого мужчину. Лицо его, зарос шее окладистой темно-каштановой бородой, было в кровавых ссадинах, левая рука полусогнута и висела на ремне, повязанном через шею.

Пока бородатый тяжело усаживался на скамью, Щелканов, щуплый, верткий, успел обернуться и уже тащил в комнату… велосипед.