Человек сидящий

Шмоны, шмоны, шмоны. Туалет — три раза в сутки. Я слышу, как женщина просит вертухая вывести ее в туалет, она немолода и больна, я слышу, ЧТО он ей говорит и КАК он смеется, и больше никогда не называю конвоиров сотрудниками, это вертухаи, вертухи, это они топили печи холокоста, и это о них писал Ремарк.

Зрения в «столыпине» не нужно, света нет, только мутный дежурный, а слушать нужно, и я слушаю.

Я слышу безысходность в смехе блатного, что в соседней камере, ему в Омск, на особенную крытку[13], он с 94-го по тюрьмам, он в отрицалове, и теперь из Краснодара за такую жизнь его везут для перевоспитания к медленной смерти, будут ломать, а способов много, ему еще два года, и это будет страшное время.

Сочувствую, хоть и понимаю, что он сидит за что-то очень злое, но он обаятелен, и все женщины, которых везут этим же вагоном, начинают с ним шутить, он просит их говорить. У него нет близких, мать умерла, жены не завел, и женщины он не видел годы, они говорят с ним, он впитывает их голос, а они останавливаются около его камеры, когда их ведут в туалет, — все люди.

Женщины время от времени поют, это красиво, и даже вертухи слушают и молчат. У всех этих женщин страшные сроки, от десяти, у всех 228.

Где-то стонет парень, жалуется на судьбу, у него спрашивают, сколько дали, он отвечает — семь, люди подбадривают. Он добавляет — месяцев, и люди хохочут. Потом замолкают и забывают о нем.

Мысль, что он слабый, а ты нет, подленькая, но от нее легче.

Пересылка в ИК-2 Екатеринбурга — это чистилище в центре города, в него заходят прокуроры и всякие прочие важные проверяющие, но не видят ничего, ад вечен, но, бывает, вчерашние проверяющие приезжают туда в автозаках и тогда видят, но уже поздно.

В этом аду набирают этап в Тагил, туда, где уже ждут пряников[14] в зоне для бывших сотрудников, а пряники — это те, кто только приехал и еще мягок. Сколько бы мы ни просидели на централах, и чего бы ни повидали на этапах, и кем бы ни были в прошлой жизни, там мы будем пряниками, нас будут пытаться съесть и многих съедят, но до этого еще надо дожить.

Мы преступники, поэтому родственники ничего о нас не знают, это запрещено: пока мы не приедем в зону, с нами нельзя связаться, эти недели мучительны для них, но кому есть дело до этих мучений.

Я проживу, и все могут это прожить, система отмеряет бед ровно по силам, это вековой опыт, она не ошибается.

Но этот ритм, перестук колес этих вагонов — то, что я буду помнить. На глазах моих останется третье веко — калька, через которую я смотрю на мир, это окно «столыпина» с проплешинами, через него я вижу простые радости и их истинную цену, вижу, как все проходит, как проходят мимо люди, как они смотрят сквозь вагон, в котором я, в котором такие же другие, и нас много, но выйти из него мы не можем — мы вычеркнутые люди в глухом вагоне с замазанными окнами.

Казанский централ

Централ в Казани пахнет восточными специями и пловом. Сидельцы в некоторых хатах умудряются прилично готовить — и запах разносится. Он следует пару часов за каждым прибывшим, потом к нему привыкаешь. Но диссонанс между баландой, которая здесь — обычное дело, и запахом еды из вольного мира остается долго.

Меня привозят туда под утро. Транзитная камера для БС, бывших сотрудников.

Я не знаю, сколько я здесь пробуду. Зайдя, начинаю искать глазами свободную шконку. Их тут нет. Людей значительно больше, чем шконок, это видно без подсчетов.

Ко мне подходит невысокий, плотно сбитый мужчина лет сорока. Он из 90-х, браток. Смотрит прямо. Изучает, взгляд скользит привычно, это опытный зэк, и сканер у него не дает сбоев.

— Где работал? — вопрос обязательный для БС.

— Прокуратура.

Поворачиваются в мою сторону головы. Прокуроры и судьи не в чести. Пауза затягивается.

— Молодец, — говорит мне тихо и очень спокойно браток.

— Почему? — в тон спрашиваю я.

— Что крыться не стал, сказал честно. Проходи.

Бывших прокуроров и судей не любят даже здесь. Неприязнь неприкрытая. Но это не повод для принятия санкций, человек должен проявить себя «по личности». Вот если скрывать место работы и придумывать легенду — тут могут быть проблемы. И серьезные.

Мне дают шконку, это обязательно, арестанту, что зашел с этапа, надо лечь и постараться поспать.

Спят на централах всегда, но и шумно тоже всегда, тюрьма не спит. Кто хочет заснуть, тот уснет, — правило простое.

Я забываюсь на час, но тут заходят со шмоном, все встаем и выходим из хаты.

После этого меня начинают расспрашивать.

Как в любой транзитной хате, здесь помимо десятка человек, ожидающих этапа, — местные бедолаги, которые никуда не едут пока, но их кинули сюда, потому как взять с них нечего и замолвить за них некому. Таких здесь пятеро.

Еще двое — на воспитании. Один из них браток, что встречал меня, а второй — Александр, который сидит уже вторые десять, его привезли на раскрутку по новым эпизодам. Им нужно было создать жесткие условия. Создали.

У этих двоих есть ко мне разговор.

Разговариваем мы час. Сначала несколько коротких вопросов. Когда и кем работал? Понимаешь в делюгах? Вопросы есть, посмотришь?