Человек сидящий

Выяснили, что работал в органах я давно, — напряглись; узнали, что в уголовном праве понимаю, — успокоились и приняли решение задавать вопросы.

Смотрю документы. У братка все просто, он сидит давно, у него особо тяжкие, но по новому делу его скоро везут на психиатрическую экспертизу, его волнует, правильно ли вопросы поставлены. Постановление чистенькое, мне нечего ему посоветовать. Ему — ждать, а к этому он давно привык. Уходит на свою шконку, спать.

У обоих шконки свои, отдельные, на них никто больше не садится и не ложится, что для транзитной хаты редкость. На всех остальных шконках спят по очереди.

У Александра дело большое. Там многоэпизодная банда. Читаю и не понимаю. Обвинение ему вменено на восемь эпизодов, а в приговоре — девять. Судья ошибся, вписал ему в приговоре чужой эпизод. Ошибке много лет, но все судебные инстанции на нее плюнули.

Так не бывает, но вот бумаги передо мной. Так нельзя, но можно.

С этим принципом — нельзя, но можно — живут зэки, придется теперь жить и мне. Я еще и не такое увижу.

Я быстро пишу ему текст обращения генпрокурору, шансы близки к нулю, но времени у него много, и надо пробовать все.

Хата внимательно слушает и смотрит. Ко мне выстраивается очередь. До вечера я успеваю написать две апелляционные жалобы и позицию в прениях трем арестантам. Я рад: это отвлекает и убивает время. Работу прерывают несколько раз — принесли баланду на обед, загнали вновь арестованного казанского парня, а под вечер этап, восемь человек.

Становится очень тесно. Почти все курят.

Арестованный из Казани — неинтересный: мелкий полицейский, сбытчик наркоты, держится дерзко и уверенно, говорит, что ненадолго сюда. Украдкой он дает мне постановление об аресте, я читаю, смотрю на парня и вижу, что он совсем не уверен и ему страшно.

Правильно не уверен, и правильно страшно. Срок будет большой.

Этап южный, люди с разных централов, от Нальчика до Ульяновска. Кто-то едет на строгий, кто-то на общий в Киров. В Тагил — я один.

— Братан, я Витос, — подсаживается юркий молодой кавказец.

Говорит почти без акцента. Но очень много говорит. Рассказывает, что он случайно с БС, он вообще черный по масти, в отрицалове, просто служил срочную во внутренних войсках. Слишком часто повторяет, что не хотел сидеть с бээсниками.

— Ты это на зоне расскажешь, не мешай человеку, — тихо бросает Александр.

Я пишу, мне действительно не до разговоров.

Витос вскидывается, но видит матерого волка, чувствует свое место и на время замолкает. Отходит, улыбается мне и Александру. Плохая улыбка. Плохой человек.

— Ляжет под оперов на третий день, — говорит Александр тихо.

Я верю.

Около трех ночи до меня доходит очередь на сон. Это самое шумное время, работают тюремные дороги, крик стоит беспрерывный. Но я отключаюсь. В шесть меня поднимают, скоро этап. На мое место сразу ложится следующий и тоже отключается.

Я одеваюсь, беру сумку. Прощаются со мной тепло, жмут руку и тут же забывают — это жизнь транзитной хаты, здесь нет ни друзей, ни попутчиков.

Забываю и я.

Зэк всегда думает о том, что впереди. Вчерашний день прожит, и, если он не привел тебя в карцер, ШИЗО или медчасть, — прожит хорошо. Завожу одну руку назад, во второй сумка, и иду за конвоиром.

В вагоне «столыпина» я начинаю чувствовать от одежды запах плова и специй.

Это ненадолго. Дым дешевых сигарет очень скоро забивает все.

Суки

Этап в Екатеринбург приходит под утро. В марте на Урале ночью холодно, это еще зима. На перроне прожекторы и длинные тени фигур в пятнистой форме; людей выгружают по одному и сажают на корточки, лицом к свету.

Справа и слева недобрые собаки — их сумели научить ненавидеть человека.

Люди на корточках начинают дышать, это поначалу больно, холодный воздух режет легкие чистотой, его вокзальная вонь — ничто после столыпинского вагона, в котором люди едут из следственных изоляторов, где пробыли много месяцев, все по много месяцев, а у некоторых за спиной годы.

Люди устали. Этап — это пытка и глумление, это многие сутки «столыпина», где в хате, стандартном купе, полагается ехать двенадцати арестантам. Сейчас мы в зимней одежде, а еще у всех баулы, у некоторых неосмотрительных — не по одному. Негде сидеть, негде стоять.

На этапе нет ни ночи, ни дня, есть три выдачи кипятка и три вывода в туалет. В сутки.

Это транзитные тюрьмы, где спят по очереди по паре часов в сутки, и шмоны, шмоны, шмоны, к которым привыкаешь, достаешь все вещи из сумки, раздеваешься и одеваешься, не видя ничего вокруг.

И это усталость. Дикая, давящая к земле — пусть земля и холодная, но на нее можно лечь: организму нужно лечь, никому нельзя все время стоять и сидеть.

Я последний в ряду бээсников, нас всего несколько человек, мы сели на корточки и ждем, пока выгрузят остальных. Этап большой. Сзади меня садятся женщины, их везут в Тагил, как и нас.

— Бээсник, помоги, — шепчет одна, ей около пятидесяти, она глубоко и сухо кашляет. У нее два больших баула, это я вижу, косясь через плечо, и понимаю, что они тяжелые. Киваю.