Человек сидящий

Так устроен карантин. Название нелепое, ничего от медицины в нем нет, душ один раз по приезде — единственная полезная процедура. Это первичный фильтр, отсев и сортировка; здесь завхозы подбирают себе жертв, помощников и, перед освобождением, замены; опера — у них свой интерес — начинают присматривать за новыми арестантами; промзона ищет тех, кто что-то может делать руками; а сор — юристы, экономисты и прочие бесполезные в зоне люди, если не нашли себе места, готовятся к распределению в отряды по усмотрению начальства.

На четвертый день проходит распределение, и зона всасывает в себя наш этап. Следом уже прибывает другой.

Карантин не стоит пустым. Зона требует новые тела, ей нужны новые души. За наши она уже принялась. Но ей мало. Ей всегда будет мало.

Улыбка

Автозаков на задворках вокзала в Екатеринбурге не видно, пока не подойдешь в упор — оттуда бьют фары, — и движешься вслепую, это просто, ты инстинктивно уклоняешься от собачьего лая по сторонам и уходишь от криков вертухаев сзади. Мрачное место эти вокзальные задворки для списанных людей. Позади несколько бессонных ночей, «столыпин» с закрашенными окнами, теснота, туалет три раза в сутки и столько же раз кипяток. Люди ждут пересыльных тюрем, чтобы лечь. Стоять уже сложно.

Нас, троих с Кировского направления, заводят в автозак первыми, я сажусь на скамью и прислоняюсь спиной к стене, сил нет совсем.

— Шалом, православные. — От голоса я открываю глаза и вижу высокого парня лет тридцати с широченной улыбкой, за ним поднимается еще десяток — это к нам подселяют московский этап.

Глаза у парня искренне добрые, внутри боль, конечно. Боль тут у всех, но он так улыбается, что я неожиданно улыбаюсь в ответ и здороваюсь.

Нас привозят в ИК-2. Это центр города, и впритык к зоне стоят дома, где живут люди.

До утра нас оформляют, всем занимаются местные козлы[16], сотрудникам лень, да и козлам лень, этап оказался большой и кусачий, несколько оперов, опытные люди, ничего не возьмешь с таких, отнимать — шум, а это не надо никому. Поэтому все продолжается очень долго. Нас просто держат в боксах, воспитывают.

— Михаил, — тянет мне руку тот парень с улыбкой. Улыбка никуда не делась.

Жму и улыбаюсь в ответ. Он оказался бывшим налоговым инспектором, срок — четыре года девять месяцев. Рассказывает, за что сел: помогал людям оформлять правильно документы для получения налоговых вычетов и возвратов. Нехорошо это, чиновник должен мешать.

— А я спрашиваю у судьи, — говорит Миша, — вот вы меня судите за то, что я помог фирме оформить возврат переплаченного налога из бюджета, заключение подписал, а фирму-то саму привлекли? А деньги вернули в бюджет? А судья мне: «Это неважно, у вас ущерб больше миллиарда». А я удивляюсь, как же неважно, если меня засудят за возврат из бюджета денег фирме, которую даже не привлекают и иска к ней нет? Короче, разозлил судью.

Ну как не разозлить такими вопросами?..

Утром нас запускают в камеру.

Ненадолго засыпаю и просыпаюсь от хохота Михаила, он рассказывает свою историю нескольким арестантам, присевшим у стола и разлившим кипяток по кружкам.

— Ну, у меня-то все нормально уже было, должность и все дела, а тут на тебе — тепленькая пошла, — смеется Миша. — Жил не тужил, пришли фээсбэшники и повязали. Срок, говорят, до десяти. А я им говорю: да ладно? Они мне, так тебя сейчас генерал допросит. Какой генерал, удивляюсь, ведите. И вправду, генерал СКР, молодой, сам Никандров, на столе «Верту» и два айфона. Как начал меня жизни учить, а я на телефоны смотрю. Он увидел и давай на меня орать, что я коррупционер. А я на телефоны смотрю и улыбаюсь. Не получился допрос. Закрыли меня в Лефортово.

В Лефортове никто из нас не сидел, всем интересно.

— Слушай. А правда там ковры в коридорах лежат? — спрашивает Серега, тоже москвич, бывший опер.

— Да, и вертухаи здороваются, — отвечает Миша, он будто даже горд немного, рассказывая о Лефортове. — Но поначалу трудно было к коврам привыкать. Не слышно же, что идут к хате. Ты только на толчок присел, а тут глазок раз — и открылся, и на тебя девочка-вертухай смотрит.

Люди удивляются, как это — через глазок унитаз видно? Миша объясняет, что унитазы в Лефортове — конические раковины на виду и ничем не огороженные, прямо перед дверью, а камера — восемь квадратов на двоих.

— Но ничего, потом привык, — снова смеется Михаил.

— Стал шаги слышать? — спрашивает Сергей.

— Нет, внимание обращать перестал, — говорит Миша. — Ты на унитазе сидишь, вертухай на тебя в глазок смотрит, все же делом заняты. Работа у него такая, смотреть, как я оправляюсь.

Я начинаю смеяться.

— Ты чего? — Миша смотрит на меня с интересом.

— Ты представляешь, — говорю я ему, — выходит такой вертухай на пенсию по выслуге в сорок лет, мужик здоровый или женщина, работать еще и работать, приходит по объявлению, у него спрашивают: «А что вы умеете?» — а он им: «Могу посмотреть, как вы какаете».

Все хохочут.