Человек-тело

Ответ пришел не сразу: пришлось помучиться, поворочаться в постели, потереться о желанное тело так, что чуть было не решил его немедленно разбудить… Что ж тут думать, черт подери! Я осторожно повернул голову и в полутьме посмотрел на нее, спящую. Просто она тайком прочитала мою тетрадь. Две первых главы моего романа о моей жизни.

В ее прекрасной головке засели слова той, выдуманной Вики. Она стала их употреблять в разговорной речи. Вот и разгадка…

Я стал вспоминать, все, что мог, из своих записей, и, наверное, даже покраснел в темноте. Ведь эту тетрадь я от нее прятал, держал в коробке среди других, старых, она и не видела, что я веду в ней записи. То-то и оно, что я разрешил ей читать мои старые рукописи, сколько ее душеньке угодно. И не сообразил при этом, что как раз меж ними и прячу.

Что же я тут такого написал? Надо бы встать и посмотреть… Но нет сил, слипаются глаза, тело ноет от вечерней гимнастики.

То, что она прочитала о себе, могло показаться ей противным, и сам я тоже — тот, кто это написал. Недаром ведь она не сказала, что читала тетрадь, хотя всегда делилась впечатлениями от того, что раскапывала у меня. А словечко все же усвоила, может — и бессознательно.

Нет, теперь-то я буду прятать эту тетрадь так, что она ее не найдет. Есть у меня одно местечко.

Я пытался заснуть, ворочался, что-то все равно продолжало тревожить меня, словно наспех склеенная разгадка вовсе таковой не была.

4

Не мог уснуть. Осторожно высвободил руку, которую она обнимала ладонями во сне, словно держась за ствол дерева, встал, прошел в кабинет.

Перечитываю и холодею. Да, именно холодею — столь уместно здесь это бульварное слово. И не от того, вовсе, что моя жена прочитала все это о себе.

Дело в том, что псевдо-интеллигентское словцо «Это ужасно, правда?» она употребляла еще до того, как стала моей женой и получила доступ к тетради. Там черным по белому написано, что она сказала «Это ужасно, правда?» — в тот самый первый день, когда пришла ко мне с повинной и принесла компьютер.

Что есть уже никак необъяснимо.

Это все-таки произошло

1

Началось, так сказать. До сих пор я лишь чувствовал все это, предполагал, фантазировал. О словах, о нелепости ее образа. Но вчера я, наконец, поймал реальность с поличным.

Это спустя полтора месяца после предыдущей записи. Интеллигентское словцо оказалось цветочком — вот настоящая ягодка.

Вика любит приводить достаточно длинные цитаты из моих произведений. Это не только благодаря ее феноменальной памяти, но и — попросту из-за любви.

Читать сочинения собственного супруга — одно из ее самых желанных занятий, наряду с постельными (настольными, настульными, напольными…) упражнениями с тем же супругом. Читать, а затем ему же и пересказывать. Впрочем, не то слово: она просто проговаривает их наизусть, затвердив, словно молитвы.

Три дня назад моя Вика привела довольно длинную цитату из рассказа, который я написал еще в юности. Слушал, отдыхая душой: вспомнился 1983-й год, лето его, холодное и ветреное, мертвая моя девушка с химико-технологического, которую я любил тогда, на которой даже хотел жениться… Бросила меня, как многие другие. Я вспомнил, как сидел на кухне, под старой черной лампой, которая сейчас на даче, вместе с прочим хламом тщетно пытается служить опять, в новой своей жизни… Я писал на каких-то синих листах, которые принесла с работы мать. Отец тоже тогда был жив. Я вспомнил и то, как потом, когда девушка, чье имя стояло на титульном листе, бросила меня, я пошел на Сретенский бульвар, и там, в укромном местечке за туалетом, сжег свою рукопись.

Сжег. Это было совершенно четкое воспоминание, словно старое кино, с крошевом дефектов на пленке. Я говорю: «Прощай, Наташа!» — и поджигаю лист. Кладу его на землю и добавляю второй, третий… Вдруг меж липовых стволов прорывается ветер. Листы летят, уже черные, катятся по траве, поигрывая искрами. А Вика продолжает читать, читать с выражением и трепетом — слова рукописи, уничтоженной много лет назад, посвященной женщине, которой уже нет в живых.

Я смотрю на нее с любопытством — теперь уже совершенно новыми глазами. С поличным. Я поймал ее с поличным.

Даже не верится, но это факт. Вика знает наизусть рукопись, которой не могла видеть, поскольку рукопись была изничтожена до ее рождения. Теперь я понимаю, что все мои прошлые попытки оправдать то, что происходит со мной, суть хватание за соломинку. Я тону. Тону в чем-то неизвестном, темном, безмерно большом.

Безумие — прежде всего приходит мысль. Уже несколько месяцев я живу в пространстве какой-то галлюцинации, но не отдаю себе в этом отчета.

Когда оно началось, с чего? Листаю свой дневник и пытаюсь найти отправную точку, тот миг, когда я был еще здоров, и записи соответствовали происходящему.